Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

Вот оно что! Письмо получила! То-то она расцвела сегодня. Радуется. Оттого и на меня глянула ласково, но сразу спохватилась — и в сторону.

И так больно это задело Ивана Ивановича. Почему? Кто он ей — брат, сват, чтобы делиться с ним своими переживаниями? Однако было обидно. А ведь никогда еще радость хорошего человека не омрачала его настроения.

— У меня аж красные круги в глазах, и поясница заныла, как у старой бабки, — пожаловался ему Хижняк. — Или это к погоде вдруг схватило. Буря над степью идет страшная. Ночь черная, и все гудом гудит.

«Лариса Петровна не побоялась, пришла до смены, — снова мелькнуло у Ивана Ивановича. — Правду Решетов говорит: большой хирург из нее выйдет».

К полудню ветер стих, потом подул горячий юго-восточный, точно открылся заслон в протопленной гигантской печи. Пыль рассеялась. Народ глянул повеселее, но сразу, точно соскучась по разбою, налетела скопом вражеская авиация.

Хирурги работали в этот день как обычно, хотя столы в операционной то и дело встряхивало, гул взрывов прокатывался над головами и запахи гари и удушливого серного дыма врывались в землянку. Раненые притихли — ни стонов, ни криков, — бледные, восковые лица, остановившиеся глаза. Земля колебалась так, что трещали перекрытия потолка, затянутого белыми простынями.

— Ой! Что же это?

— Видно, добрались и до нас, — шептали сестры.

— Я чуть-чуть не перехватила сейчас сонную артерию — еле на ногах устояла, — сказала Лариса, быстро заканчивая операцию.

Торопливо вошел, почти вбежал Решетов, задыхаясь от волнения и быстрой ходьбы, лицо его, изрезанное морщинами, казалось серым.

— В щели, в щели! Нельзя находиться здесь… Опасно! Несите раненых! — командовал он и, подойдя к Ивану Ивановичу, понизив голос, сообщил: — Разбиты сортировочная, аптека, рентгеновский кабинет. Горит склад вещевого снабжения… Прямое попадание в большую перевязочную. Весь медперсонал… Вы понимаете?..

На другой день был получен приказ свернуть работу госпиталя и эвакуироваться на левый берег Волги.

Ночью началась погрузка в вагоны-теплушки.

Степь лежала кругом темная, плоская, бескрайняя, как море. Над ровной линией горизонта повсюду отсвечивали красные зарева пожаров.

Сотни сапог топали по жесткой, сухой земле… Резкие запахи лекарств смешивались с запахом полынка, с душной горечью дыма, тянувшегося от паровоза над черной стеной неподвижного состава. Эшелон стоял на путях против блиндажей госпиталя.

Свет ручного фонарика скользит по темным рядам раненых, лежащих в теплушке, вдруг выхватывает заострившееся лицо подозрительно притихшего солдата… Большими шагами проходит хирург госпиталя мимо охающего, бранящегося в очереди раненого, но сразу замедлит у носилок, где неподвижно лежит в своей шинельке или гимнастерке ничего не требующий боец: для того, чтобы браниться, нужен запас сил.

«Еще бы недельку полежать этому сержанту, — размышлял Иван Иванович, осторожно опуская свой край носилок на пол вагона. — Тяжелая травма черепа, а приходится отправлять, беспокоить, снова травмировать!»

«Только бы не попасть под бомбежку! Как тогда, под Харьковом», — думала Фирсова, поглядывая в темное небо. Мучительным кошмаром вспоминаются ей пылающие вагоны, плещущие волны огня, грозный его треск, свист падающих бомб, крики раненых. Многих удалось спасти, но какие ожоги получили сестры, санитары, врачи! Осталась мета и у Ларисы: рубец на плече — ударило осколком. Брови были опалены, волосы обгорели — целые пряди пришлось выстригать.

Но при всей тревоге нет-нет да и возникало у нее ощущение глубоко запрятанной радости, нет-нет да и посматривала она по сторонам, ища взглядом Аржанова. И вдруг новое мучительное чувство сдавило ее сердце. Ведь госпиталю предстоит переформирование, и неизвестно, кого куда направят… Может быть, завтра разойдутся навсегда их пути: она в одну сторону, Иван Иванович — в другую.

«Ну и хорошо! Пусть едет, а я останусь под Сталинградом. Отправлю мать и детей за Волгу, а сама попрошусь в какой-нибудь медсанбат. Не для того я второй год ношу военную шинель, чтобы бросить в беде родной город!»

Однако, приняв это решение, Лариса не смогла примириться с мыслью, что Аржанов навсегда уйдет из ее жизни.

«Он мне нужен как человек, как товарищ по работе».

— Хотя бы обошлось без бомбежки! — сказала она Хижняку, готовясь вместе с ним поднять носилки. Теперь у нее и к этому рыжему фельдшеру появилась особая симпатия: он был другом хирурга.

— Все разворотили, разворошили, а вдруг и правда опять налетит! — отозвался Хижняк. — Раненых переносим, а словно воруем что: впотьмах, наспех!..

Далеко над степью вздулись белые пузыри ракет. Ближе… Ближе… Невидимые самолеты проходили в звездном августовском небе.

Там, где повисли ракеты, раздается стрельба зениток, сверкает огонь. Сильный взрыв доносится с Дона, и все на миг поворачивают головы в ту сторону.

Наконец эшелон тронулся к Сталинграду — огромный, растянутый, теряющийся в темноте состав. Только искры мелькали в волнах паровозного дыма, плывущего за приоткрытыми дверями теплушек.

— Осени у нас здесь стоят золотые, август, сентябрь, октябрь — сплошное солнце, — говорил Решетов, привалившись к стенке вагона.

— Самая летная погода! — с сожалением сказал кто-то. — Как раз на руку фашистам!

— А степи — и весной, и осенью поздней — все они хороши! — продолжал Решетов, волнуясь чуть не до слез. — В мае — ковер тюльпанов. Краски какие! А дичи, а зверя! Над озерами и над Волгой птичий стон. Утки. Гуси. На отмелях бакланы, распустят крылья, стоят, словно черные крестики, — греются на солнце. Вы знаете, как бакланы ловят рыбу? Едешь на лодке, смотришь: длинные шеи торчат полукругом это бакланы подгоняют рыбу к отмели, ныряют, и гонят, и окружают все тесней, словно неводом. Плывет баклан, его почти не заметно, но вдруг — мах, мах, и вырывается из воды большая птица, похожая на гуся. Словно вспышка!..

Лицо Решетова не было видно в темноте, и, когда он умолк, Ивану Ивановичу не поверилось, что это говорил главный хирург госпиталя.

«Он, наверное, стихи сочиняет. Отступаем, а ему бакланы да тюльпаны вспомнились!.. Понятно, тяжело оставлять родные места! И всем нам тяжело».

Лариса ехала в другой теплушке. Изредка, включая фонарик, светила сестре, если кто-нибудь из раненых начинал громко стонать, требуя пить или жалуясь на неудобство. Но вагон раскачивался на ходу, раненые лежали тесно, вповалку, и для того, чтобы облегчить положение одного, приходилось беспокоить всех его соседей.

— Пусть потерпят — скоро Сталинград, а я вздремну маленько! — сказала измученная сестра. — Приедем, отдыхать некогда будет.

Лариса тоже устала до изнеможения, но ей не хотелось спать. Теперь, в пути, когда приходилось бездействовать, тоскливое беспокойство всецело овладело ею.

Встав у просвета двери, она смотрела, как в сизой темноте бежали, не отставая, звезды, как вздымались на горизонте красные крылья огня, развертывались, опадали и снова взмахивали зловеще — это летела война!..

«Кому же, если не мне, носить форму военного врача, ведь я член партии», — сказала Лариса год назад своей матери, отцепляя от себя ее омертвевшие руки.

Ей самой было не легко оставлять детей. Чувствовала она: трудно с ними будет овдовевшей матери. Отец Ларисы умер перед войной — простудился, помогая спасать озорников-мальчишек, лодка которых была опрокинута ледоходом. «Сгорел, как свеча!» — говорила мать со слезами. Она прожила с ним большую, дружную жизнь и никуда не хотела уезжать из родного гнезда…

Через несколько часов Лариса обнимет ее теплые плечи, расцелует детишек… Скорее бы! С этой мыслью Фирсова села на пол теплушки, вытянув ноги, привалилась боком к дремлющей сестре.

Сотрясается, дрожит вагон, наполненный человеческими страданиями, лязгают, погромыхивают на бегу колеса. И вдруг яркая синь реки слепит глаза. Волга! Сверкающие плесы. Солнце. Жара. Купальщики у всех причалов. На голубом небе резко выделяется бронзовая фигура спортсмена. Вот она оживает и по сигналу прыгает с вышки.

«Папа! Папа!» — кричит Танечка.

А он уже перевернулся в воздухе и, сомкнув ладони вытянутых рук, стремительно летит в зыбкую синеву…

Сколько в нем жизнерадостности, когда он подбегает к жене и детям, блестя мокрым загорелым телом. Маленький Алеша ловит его ручонками за торчащие вихры, и оба смеются так, что у Ларисы тесно в груди от счастья.

Но все исчезает, и снова перестук колес да стоны раненых в душной темноте вагона.

На душе тяжело. Не добрым, не юным выглядел Алексей, когда уходил на фронт, а через несколько дней ушла и Лариса.

«Я всегда помнила о тебе, Алеша! Я и сейчас люблю тебя и жду, жду. Хотя ты упорно, жестоко молчишь. Почему ты перестал мне писать?»