Кто помнит о море - Мухаммед Диб

Никогда я с таким вниманием не прислушивался к звезде; на какое-то мгновение мне даже показалось, будто она собирается рассказать мне что-то обо мне. Дети спят, а я слушаю. Жена не говорит ни слова, только время от времени бросает в мою сторону взгляд с таким счастливым видом, что все слова становятся лишними.

Внезапно прекрасная звезда гаснет, но песнь ее не умолкает, ее явственно слышно:

Скажи, тоска моя, зачемВсе эти каменные ликиНад морем изнывают в крике?

Зачем но их веленью мир,Сменив привычное обличье,Разлукой черной вспыхнет вдруг

И тут же, снова присмирев,В отливе вод, огня и ветраСтруит воркующие блики?

Скажи мне, крики этих алчныхИ обезумевших тенейСлышны ли морю иногда?[2]

Я слушаю, пытаясь заглушить свою тревогу, и чувствую, как душа моя расстается с телом. Нафиса смотрит на меня. Ее влажные глаза широко открыты, брови четко очерчены, губы плотно сжаты, словно сдерживают готовые вырваться слова; крепкая и молчаливая, она преодолевает время. Это необычный момент, момент откровения: как далеко от меня она в эту минуту, вопреки видимому присутствию я могу лишь догадываться о том, где она сейчас и куда влечет меня стихия волн, едва ли не равнозначная любви. Любовь и волны тянут меня в разные стороны, а мне хотелось бы подумать о чем-нибудь другом, прислушаться к угасшей звезде, к тому, что происходит в другом городе. Это раздвоение, к чему оно ведет? Я разрываюсь. В какую сторону склониться? Звезда безмолвствует; камень с легкостью расступается и тоже безмолвствует; эти руки, эти глаза, эти губы и другой город — все безмолвствует. Только звезда, спасенная от забвения, нарушает эту тишину, которой неведомо, как подступиться к сердцу.

Нафиса возвращается со двора, там совсем темно. Уже очень поздно, город, ставший бездной, живет немыслимой жизнью. Разгуливать в такой час! Если бы еще было светло… Неужели Нафиса уходит тайком, предает меня? Не могу понять ее, она исчезает, потом, слышу, тихонько возвращается. Может, уже вернулась. Говорю себе: «Вздор. Что за глупости, сущий бред. Она моя заступница». И все-таки я не понимаю ее. Крики, опять крики. Я так и знал, я ждал этого. Откуда они доносятся, кто может так кричать? Нафиса наверняка знает, она сказала бы мне. Если бы была здесь… А вдруг это она зовет?

Звезда рассыпается в прах, который разъедает ночь, оставляя нетронутыми только наши биологические функции. Так мы и живем в ее тени, мы в ее власти, в ее жестокой власти. Итак, волны, качка, свист ветра — все это она. С каких же пор? И словно боль в собственном теле, я ощущаю, как напрягается, каменеет город, пытаясь устоять под ее натиском, а стены тем временем то поминутно меняют свои позиции — либо ползком, либо резким рывком, — то застывают в немом ожидании. И еще взрывы, все более частые взрывы — да взрывы ли это? Скорее уж поверженные каменные боги, сброшенные со своего пьедестала. Крики, погоня, и вот все кончено, ропот смолкает, тишина. Тишина, которая длится целую вечность. Один лишь отшельник и его тень бродят по миру в поисках моря.

Снова залп, и то, что я слышу потом, выматывает все нервы, ведь я понятия не имею, что за этим последует. Внезапно слышится хор и звуки оркестра, они звучат так громко, что заставляют меня забыть обо всем на свете. Что означает этот лай? Но тут же где-то вверху начинают грохотать литавры, лай собак смолкает. Вдалеке раздается хор мужских голосов, их пение в конце концов перекрывает ударные инструменты, которые стихают лишь после того, как медные тарелки достигают самых пронзительных нот, вызывая дрожь. И вдруг обрушивается такая тишина, что дух захватывает, и снова раздается лай, на этот раз его заглушают песнопения угасшей звезды, с этого момента они звучат все громче и громче. Теперь уже только она одна надрывается в красном тумане, возвещая смерть своей погребальной песней.

Рядом со мной, где-то на уровне моей головы, слышится торопливый старческий голос:

— Они завлекают кого-то.

Стоило Зерджебу сказать эти слова — я сразу узнал его голос, — как жена его зашептала:

— Смилуйтесь над нами. Хранители, заступники…

— Что за ночь, что за ночь! Слушай!

Каждое слово старика доносится совершенно отчетливо, дом сам становится проводником звуков, словно кусок жести. Но и вой звезды достигает такой силы, что весь мир, кажется, вот-вот потеряет власть над собой.

— Заступники, властители земли и небес… — шепчет жена, не унимаясь.

Звезда, сама теперь преследуемая воплями, надвигается на нас. Страшная в своей дикости, она заслоняет небо, делает его незрячим, и снова слышатся удары медных тарелок, переливаясь, они то приближаются, то удаляются.

— Кончай свою болтовню, старая. Слушай! — прозвучал в наступившей тишине голос.

— Входная дверь, — молвила жена.

— Что входная дверь?

— Ее не заперли на задвижку.

— Что?

— Я говорю, ее не заперли на задвижку.

— А зачем это?

— Кто знает, они могут явиться сюда, околдовать нас… эти демоны.

— Ты говоришь, запереть дверь, а надо бы наоборот — пойти туда.

— Куда пойти?

— Пойти посмотреть, что они там творят! — отрывисто говорит Зерджеб.

— Кому, тебе? Да ты с ума сошел. Ты понятия не имеешь, во что они могут тебя превратить. В какое-нибудь чудовище…

Затаив дыхание, я слушаю. И вот, заглушая медь, медленно вздымается волна женских голосов, вскоре их затопляют, накатывая одна на другую, волны мужских голосов, а над ними — неумолчный, низкий — нависает голос звезды. Звезда пролетела. Страшась даже подумать об этом, я ощущаю смертный холод камня.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Разве… Что ты делаешь?

Неясный, приглушенный шум. Чего еще ждать? Собравшись с духом, я бегу и стучу во все стены.

— Люди добрые, нас хотят околдовать, опутать чарами. Это надвигается со всех сторон. Слышите, мужчины, женщины, дети! Это…

У меня закружилась голова, я останавливаюсь и, каменея, с трудом продолжаю:

— Они уничтожают людей… своими чарами…

Голос мой осекся, и я умолк. С разинутым ртом и широко открытыми глазами я замираю.

Постепенно темный двор наполняется каким-то движением: это жильцы, услыхав мой крик, крадучись вышли из своих комнат. Они молча кружили — точь-в-точь как я только что, — натыкались на стены и снова кружили, и так без конца. Снаружи поднялась новая волна криков, они звучали все громче.

— Смилуйся над нами, яви свое милосердие… — громко молилась старуха, остерегаясь принимать участие во всей этой беготне.

И вдруг в тот момент, когда никто этого не ожидал, одна из женщин издала долгий, пронзительный вопль, ее примеру тут же последовали другие, и теперь голоса их ничуть не отличались от тех, что доносились снаружи. Они подхватывают одну и ту же песню, а вдалеке ночь раскалывает дробь литавров, мне кажется, и у соседей тоже кричат. Охваченный ужасом, я чувствую, как мурашки бегают у меня по спине, и слушаю — а что мне остается делать?

Сколько времени это продолжалось: полчаса, час, всю ночь? Наутро, как ни странно, я уже ничего в точности не помнил. Самым невыносимым оказалось слушать тишину, воцарившуюся потом. Зловещий концерт окончился бурным неистовством медных тарелок и труб, которым вторил вой собак. Пророчество сбылось: феникс, исподволь готовивший это преступление и вырвавшийся на волю из мрачных подземелий, упивался своим торжеством.

Приглушенный голос старухи, той самой, снова шепчет мне в ухо:

— Заступники, смилуйтесь над нами, я буду служить вам верой и правдой…

— Слушай, — прервал ее муж.

— Ничего больше не слышно. Ты даже не заметил, что они ушли. Во имя чего творят они такое зло?

После того, что произошло, слова их вонзались в меня, словно длинные иглы. Мне хотелось сказать им: «Замолчите!», но я не мог вымолвить ни слова.

— Теперь так будет каждую ночь.

— Бывают злые духи, которых ничем не проймешь.

— На то он и злой дух, от его злобы никуда не денешься.

— Люди как люди, ничего плохого не делали, я в этом уверена, а с ними вон как.

— Не беспокойся, тебе расскажут, что все это на благо человечества.

— Будь они прокляты. Идешь спать, старый?

— Да.

— Все, что натворили эти окаянные, зачтется им.

— Еще бы.

— А нам остается…

Зевнув, старуха со вздохом продолжала:

— Нам остается молиться, не то не знаю, что с нами станется.

— Против дьявола…

— Не богохульствуй.

В эту минуту я подумал о жене, о детях: они спали и ничего не слышали. Странная мысль, одна из тех, что иногда посещают нас, пришла мне на ум: «Они спят, как будто уже умерли».

Утром, едва проснувшись, я не мог удержаться и сказал об этом Нафисе, которая, должно быть, почуяла упрек в моих словах.