Стихотворения и поэмы - Павел Антокольский

После «Двух портретов» — уже перед самой войной — Антокольский подготовил свой последний предвоенный сборник, куда, наряду с «Большими расстояниями» и «Пушкинским годом», вошел раздел «Молодость не кончается» — в сущности, целая новая книга.

В некоторых стихах Антокольского, написанных тогда, проскальзывают нотки благодушия. Многовато «застольных». С ними соседствуют стихи одического склада. Но большинство стихов свободно от преходящих наслоений времени и проникнуто его подлинным духом. Главное в них — счастье мирного бытия, творчества, любви и, конечно, тревожное предчувствие надвигающейся военной грозы. Так думали и чувствовали тогда и Светлов, и Тихонов, и Луговской.

Острым предчувствием мировой трагедии дышит стихотворение «Июнь сорок первого года», написанное тогда же, но впервые опубликованное в первой послевоенной книге Антокольского (позже оно было названо очень точно: «Накануне»):

Согрейся у этих приморских камней,У этих неярких и ровных огней!..

…Согрейся! Еще есть надежда. ЕщеТак близко, так близко рука и плечо……И мирная зелень еще не краснаОт пятен того дорогого вина,Которое завтра прольется так щедро.

Хотя надежда еще и не покидает поэта, всем его существом владеет ощущение кануна. Ждать трагических событий, зная, что они неизбежны, может быть, страшнее, чем встретить их лицом к лицу…

Новый этап жизни Павла Григорьевича Антокольского начался 22 июня 1941 года, когда на писательском митинге в Москве он подал заявление о приеме в партию.

«Полгода» (1942), «Железо и огонь» (1942), «Сын» (1943), «Третья книга войны» (1946) — таковы названия книг, которые включают почти все написанное Антокольским-поэтом в военную пору. Почти, потому что здесь нет драматической поэмы «Чкалов», а также многих стихов, печатавшихся в периодике.

Особенно много Антокольский писал в первые месяцы войны. Его по-прежнему воодушевляло издавна присущее ему чувство истории. Одно из первых его стихотворений военного времени так и озаглавлено — «Страница новой истории».

В годы войны Антокольский включал в свой арсенал все новые виды поэтического оружия. «Черноморская баллада», «Послание в Ленинград», «Русская сказка», «Волчий вальс», «Письма в Среднюю Азию», «Баллада о парне из гитлеровской дивизии „Великая Германия“» — уже одни названия этих стихов показывают, что их автор стремился использовать все поэтические жанры, заботился не только о том, чтобы поскорее откликнуться на события, но и о том, чтобы эти отклики становились фактами поэзии.

Большинство из написанного Антокольским в военные годы — это стихи, а не просто стихотворные отклики на войну, какие во множестве писались в те годы.

Отдавая должное ежедневной поэтической работе Антокольского в военное время, следует все же особо выделить поэму «Сын» — лучшее из того, что им создано.

Свою первую книжку, вышедшую во время войны, — «Полгода» — Антокольский открыл стихотворением «Мой сын». Провожая единственного сына в армию, поэт напутствовал его: «Лети. Будь счастлив. Если бы ты не был Самим собою, — я не мог бы жить». Во второй книжке военного времени — «Железо и огонь» — есть адресованные сыну «Письма в Среднюю Азию»: «Сын. Комсомолец. Школьник. Человек. Вступаешь ты в железный грозный век…»

Но этим письмам не суждено было дойти до адресата. В той самой книжке, куда они вошли, на титульном листе появилось посвящение, вставленное в последнюю минуту: «Светлой памяти моего сына младшего лейтенанта Владимира Павловича Антокольского».

Как же это случилось?

У Павла Григорьевича был заветный ларец; где хранились материалы, связанные с жизнью и смертью его сына, а также с поэмой о нем. В свое время Антокольский запер ларец и решил, что до конца жизни не откроет его. Я убедил его открыть ларец. То, что в нем содержалось, дышало неподдельной правдой жизни и смерти, породившей такую же неподдельную правду искусства. Передо мной от начала до конца прошла восемнадцатилетняя жизнь Володи Антокольского.

15 июня 1941 года Володя окончил школу. Через несколько дней после начала войны по призыву райкома комсомола уехал рыть противотанковые рвы. В конце сентября был мобилизован. 10 июня 1942 года окончивший артиллерийское училище младший лейтенант Антокольский отправился на фронт. Из действующей армии он прислал отцу две открытки — от 13 и от 18 июня.

1 июля Антокольский отправил Володе большое письмо. Прошло две недели — письмо вернулось. На конверте значилось: «Адресат выбыл 6–07–42. Старшина (подпись неразборчива)». Может быть, Володю перевели в другую часть?

Но еще через несколько дней пришел маленький самодельный конверт — сложенный треугольником лист из школьной тетради в одну линейку: «Антокольскому Павлу Г. от товарища вашего сына Антокольского Володи. Дорогие родители, я хочу сообщить вам о весьма печальном событии. Хоть и жаль вас, что сильно расстраиваться будете. Но сообщаю. Ваш сын Володя в ожесточенной схватке с немецкими разбойниками погиб смертью храбрых на поле битвы 6 июля 1942 года. Но мы за вашего сына Володю постараемся отомстить немецким сволочам. Пишет это вам его боевой товарищ Вася Севрин. Похоронен он возле реки Рессета — приток Жиздры. До свидания. С пламенным приветом к вам В. Севрин»[29].

Письмо Севрина пришло 15 июля. К тому же дню относится последняя запись в дневнике, посвященном сыну: «Вовы нет. Маленькая жизнь кончилась, не начавшись. Жизни его еще не было. Он не успел ничего… Все это кончилось, кончилось, кончилось навеки»[30]. На следующей странице дневника, как его прямое продолжение, — первые наброски поэмы о сыне, первые строки, впоследствии не вошедшие в нее:

Пусть в этой книге, кажется, последней,Которую напишет человек,Его ребенок, взрослый сын, наследник,Живой навек, останется навек[31].

Вскоре пришла похоронная. В ней сообщалось, что младший лейтенант Владимир Павлович Антокольский убит 6 июля и похоронен в Орловской области, в семистах метрах восточнее деревни Сусея.

Еще одно письмо пришло от Севрина, который выполнил просьбу отца и написал о последних минутах жизни сына: «Он лежал в окопе. И, по-видимому, хотел подойти к своему орудию. Только поднялся с окопа, и ему ударила в верхнюю губу — пробила и в полости рта разорвалась»[32]. 14 сентября Антокольский написал Севрину («Ты столько сделал для меня своими письмами, что мне захотелось обратиться к тебе на „ты“, как к родному сыну, ты не обидишься на это?»[33]), но письмо вернулось с той же роковой надписью: «Адресат выбыл…» Вася Севрин прожил на свете только на два с половиной месяца дольше Володи Антокольского.

Так оборвалась последняя фактическая нить, связывавшая отца с жизнью и смертью сына. Воскресить Володю, дать ему новую жизнь — на этот раз вечную — могло только творчество. И Антокольский с головой погрузился в работу над поэмой о сыне. Работа началась тотчас после гибели Володи — летом 1942 года. Через год поэма была опубликована и сразу завоевала всенародное признание (позже — в 1946 году — ее автору была присуждена Государственная премия).

В «Сыне» воплотилось высокое понимание трагического, всегда сопутствовавшее автору «Робеспьера и Горгоны», «Франсуа Вийона», «Двух портрету».

Трагическое неизменно влекло к себе Антокольского и в юности, когда он только начинал жить стихом, и позже, когда он увидел послевоенную Европу, и в годы, когда он всматривался в жизнь Вийона, в участь Робеспьера, в судьбу Коммуны, и наконец во время Отечественной войны.

Острое ощущение трагического в жизни и поэзии сказалось уже в первой книге Антокольского — ведь Мельпоменой греки называли именно музу трагедии.

В «Третью книгу» вошло «Ремесло», в котором есть такие строки: «На собственной золе ты песню сваришь, Чтобы другим дышалось горячо».

«Многие путают трагедию и трагическое в искусстве с пессимизмом, — писал Антокольский однажды. — Вредная путаница! У трагедии нет ничего общего с пессимизмом»[34]. И еще: «Трагедия может вывернуть человека наизнанку, но человек в конечном счете поблагодарит ее за громовый урок о вечном торжестве жизни» [35].

Этот громовый урок — не что иное, как Аристотелев катарсис, который неизменно сопутствует трагическому в искусстве.

Слова Антокольского о трагическом и трагедии — не случайные для него и не проходные слова. Он цитирует блоковское «Крушение гуманизма»: «Оптимизм вообще — несложное и небогатое миросозерцание, обыкновенно исключающее возможность взглянуть на мир как на целое. Его обыкновенное оправдание перед людьми и перед самим собою в том, что он противоположен пессимизму; но он никогда не совпадает также и с трагическим миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности мира»[36].