Антиквар - Марина Юденич

Но — доброе.

— Очнулся, родимый! — восклицает незнакомый голос. И продолжает громче, окликая кого-то:

— Беги, Матреша, к барину. Скажи — ожил художник.

— Душенька…

Иван будто не слышит ничего.

Все — о своем.

— Что, голубчик? Кого зовешь?

— Душенька…

— Бредит, сердечный. Поторопилась я барина звать-то.

Однако — поздно.

Широко распахнулась золоченая дверь.

Другие — тяжелые, уверенные — шаги не смягчил даже толстый ковер.

И голос — низкий, густой — раздался совсем рядом, прямо над постелью больного:

— Пришел в себя?

— Показалось было — пришел. Да, видно, не совсем. Бредит. Все Душеньку какую-то кличет.

— Душеньку?

— Мерещится, поди, кто-то.

— Не мерещится. Девушку балетную вместе с ним экзекуции подвергли. Она не вынесла — умерла, говорят, от первых плетей.

— Ах ты. Господи! Невеста ему была — али как?

— Не знаю, Захаровна. Однако не думаю. Князь за то велел пороть, что вместе их застиг. Портрет актрисы юноша сей вознамерился писать без княжеского дозволения. Карали обоих. Над молодцем, однако, Господь смилостивился — не иначе. На ту пору как я с протекций насчет него явился, художник наш без памяти уж третьи сутки лежал.

— И у нас без малого месяц.

— Ничего. Доктор обещал — выживет.

— Тебе, батюшка, Михаиле Петрович, за добро воздается…

— Не во мне дело. Большой, говорят, талант у нашего подопечного, даже — великий. Потому, полагаю, хранит его судьба.

Помолчав немного, выходит Михаил Петрович Румянцев прочь.

В задумчивости качает головой — странно, однако, оборачивается порой жизнь.

Вот ведь!

Нечаянный разговор случился в петербургском доме, в памятный вечер, когда открывали публичный музей покойного братца Николая Петровича.

Мимолетный.

И время порядочно минуло с той поры. Был ноябрь — теперь уж февраль на дворе.

А вышло так, что художник, о коем вскользь и не сказать, чтобы слишком настойчиво, просил князь Борис, полуживой лежит теперь в доме графа Румянцева, в тульском имении.

И болит о нем душа у Михаила Петровича.

С той поры болит, как приехал по-соседски ходатайствовать о судьбе безвестного живописца к бывшему приятелю Юрию Несвицкому, да повздорил — едва не бросил перчатку.

Обошлось.

Князь Юрий, хоть и пребывал в состоянии, близком к помешательству, — отступил. Отдал художника, даже денег за него брать поначалу не хотел.

После — взял.

Художник между тем был без памяти и так плох после барских плетей, что Михаил Петрович сильно сомневался, что перенесет без малого двести верст пути от орловского Покровского до тульского Румянцева.

Перенес.

И похоже, теперь пошел на поправку.

Дай-то Бог.

В задумчивости замирает у окна Михаил Румянцев.

Долго смотрит на падающий снег;

Слабо бьются о стекло большие снежинки, все заметнее розовеют в лучах заходящего солнца.

День проходит.

Москва, год 2002-й

Конец серого дня, как ни странно, прошел в хлопотах.

Ближе к вечеру вдруг повалил народ — всплеск неожиданного интереса к арбатской старине захлестнул случайных прохожих.

Возле прилавка сразу же стало тесно.

У двери Бориса Львовича вообще образовалась очередь.

Три старушки из окрестных коммуналок, одновременно, похоже, проев пенсионные рубли, с одинаковой тоскливой решительностью вознамерились расстаться с незатейливыми фамильными безделушками.

Одна принесла замысловатую масленку редкого корниловского сервиза, другая — одинокую граднеровскую вазочку с щербинкой.

Жертва третьей оказалась наиболее весомой и с антикварной точки зрения привлекательной.

Небольшой фарфоровый мужичок знаменитой поповской фабрики, как живой, чинно восседал на пеньке, собираясь неспешно пообедать. Под босыми ногами странника хорошо различима даже малая травинка и пожухлый листок, упавший с невидимых крон. Рядом — крохотные сапоги, разбитые в дальних странствиях, но с аккуратными заплатами на подошвах. Мужичок, судя по всему, беден, но по-крестьянски основателен — и аккуратист. Образ вышел яркий и, несмотря на малую форму, выверенный до мельчайших деталей.

Одно слово — Попов.

Борис Львович статуэткой залюбовался.

И не стерпел — сколь было прыти, помчался вниз, к Игорю, разделить восторг.

— Что просит? — Непомнящий деловито повертел фигурку в руках, мгновенно оценил клеймо — едва различимый оттиск двух букв, слившихся в одну.

— Как всегда… — Борис Львович виновато, за глаза будто бы извиняясь перед коммунальной старушкой, вздохнул. — Что дадим.

— И что дадим?

— Триста — будет по-божески. Только…

— ..деньги нужны сегодня и позарез.

— Но всего триста. А у вас…

— Помню. На Попова есть клиент.

— Вот именно. А с него тысяча — будет по-божески.

— Ладно, благодетель, спасайте старушку. И поинтересуйтесь насчет Попова — может, еще что завалялось на буфете?

— Спрашивал. Говорит — последняя.

— Они всегда так говорят, а потом тащат сервиз от Фаберже…

— Это был письменный прибор.

— Не суть.

Оба вдруг улыбнулись одному и тому же воспоминанию.

Лет восемь кряду ходила в магазин маленькая арбатская старушка, в неизменных, несмотря на погоду, шляпке с вуалькой и перчатках на сухоньких ручках.

Носила допотопный хлам — одинокие чашки неясного происхождения, гнутые серебряные ложки, монокли с треснутыми стеклами, веера из полуистлевшего китайского шелка.

Притом обстоятельно разъясняла художественную ценность каждой вещицы.

Смотрела с достоинством и горьким упреком.

Дескать, что же вы, господа, как не совестно предлагать такие гроши?

Но — уступала.

На вопрос, нет ли в запасе чего поинтереснее, одинаково скорбно роняла:

— Это последнее.

Но через месяц-полтора — как штык — появлялась снова.

В конце концов к ней привыкли. И не чаяли, что однажды, явившись в положенный срок, старушка сразит наповал.

Из холщовой хозяйственной сумки, дряхлой, как хозяйка, и потертой, как ее кокетливая шляпка, был извлечен фантастической красоты и ценности настольный гарнитур от Фаберже. Серебряный, с нефритом, к тому же щедро усыпанный алмазами.

Потрясенный Борис Львович долго не мог произнести ни слова.

А старушка негодовала:

— Вам нравится это мещанство?

— Откуда?! — Заглянувший в закуток Непомнящий дар речи сохранил, но говорить мог односложно, к тому же от волнения охрип.

— Папочке преподнесли благодарные купцы. Разумеется, на его столе это никогда не стояло. Лежало в коробке.

Коробка — великолепно сохранившийся футляр синей кожи с золотым тиснением, обтянутый изнутри тончайшим шелком, — сама по себе представляла немалую ценность.

История же старушки, не признающей Фаберже, заняла достойное место в бесконечной череде антикварных сказок, пара-тройка которых непременно воплотились в судьбе любого уважающего себя торговца древностями И без них никакой антиквар не антиквар вовсе — а так, оседлый старьевщик.

Гарнитуры от Фаберже, впрочем, приходят нечасто Для обычного дня хорош был и Попов.

К тому же триста долларов, выплаченные старушке немедленно, разумеется, прошли мимо кассы, и, стало быть, ожидаемая прибыль размером в семьсот могла считаться едва ли не чистой.

Тем более получить ее Игорь Всеволодович рассчитывал не позднее чем в ближайшие дни.

Возможно, даже нынешним вечером"

Совсем неплохой профит.

Маленькое везение между тем продолжалось.

«Клиент на Попова», маститый адвокат, страстный коллекционер русского фарфора, оказался в Москве и, на удивление, относительно свободен.

По крайней мере на звонок мобильного телефона ответил сразу, а уяснив, в чем дело, прямо-таки запросил о встрече.

— Игорек, голубчик, — низкий, уверенный голос коллекционера, имевший удивительное свойство проникать в души судейских так глубоко, что весы Фемиды чаще склонялись в пользу его подзащитных, звучал просительно, — к тебе сегодня никак не успею. Но ведь и ночь теперь не засну… Нет, скажи честно, хорош Попов?

— Хорош — не то слово. Тридцатые, полагаю, годы — Тридцатые? Ой-е-ей, самый горбуновский[20] расцвет. Определенно не засну!

— О чем речь, Герман Константинович? Скажите, куда и во сколько?

— Правда, родной? Честное слово, обяжешь. А хочешь, поужинаем вместе? Я без ужина при любом раскладе спать не ложусь. Только поздновато будет, часиков в десять, а?

— Сочту за честь…

Ужинать решили в «Узбекистане».

Правда, искушенный в теперешнем ресторанном разнообразии Непомнящий уточнил:

— В «Узбечке» или в «Белом солнце…»?

Вопрос был не праздным.

Рядом с «Узбекистаном», бывшим когда-то одним из самых «вкусных» столичных ресторанов, теперь блистал еще один — гастрономический римейк культового фильма.