Двадцать четыре месяца - Елена Чарник

Предшествовавший городу пейзаж радости не обещал. За зеленой металлической решеткой стояли в неустойчивой жидкой почве и падали при первой возможности, со сгнившими корнями, елки; сверху их поливало мелким непроходящим дождем – пейзаж, который можно как-то переносить и, возможно, выискивать в нем какую-то красоту, только если знаешь, что приехал сюда для недолгой прогулки.

Под тот же дождь он вышел из Московского вокзала, защищавшего его сначала навесом над платформой, потом высокими потолками вокзального здания. Он не хотел спускаться в метро, ему показалось, что так он сразу утратит свою свободу, поставит себя в зависимое от этого города положение, он собирался стать, наоборот, хозяином положения, и поэтому, хотя вещей у него было немного, а денег – в обрез, он взял такси.

Город, по которому он ехал, навязывал ему чувство пустоты и свободы, которое он принимал за шанс прожить теперь свою неиспользованную юность, прошедшую без особых событий. Адрес на Петроградке он нашел легко, не пришлось ни у кого спрашивать и перезванивать Лизе. Лиза опоздала, но соседи открыли ему дверь. Он ждал Лизу на коммунальной кухне, рассматривая в окно закрытый двор с выпирающими из стен застекленными шахтами лифтов. Чужие окна были так близко, что вспоминались эпистолярные романы девятнадцатого века: “Я увидел вас в окне напротив и не могу стереть из памяти ваш милый образ” – что-то вроде этого. Удивляли и радовали высокие четырехметровые потолки.

Пришла Лиза, и ему стало ясно, насколько далеко ему до хозяина положения по сравнению с ней, его квартирной хозяйкой. Ее бодрость была образцовой, эталонной бодростью. И одета она была так, что выглядела компактно: единой, цельной вещью. Наверное, это и называлось в рекламе, обращенной к девушкам, которую он видел по телевизору: “создать свой образ”. С девушками, умеющими так одеваться, он в своем городе не был знаком.

Лиза открыла ему комнату, отдала ключ, показала, где что в квартире находится, познакомила с соседями. С ним бывало и раньше, что чужие слова доходили до него приглушенными, попадая к нему на дно, пройдя сквозь озеро его мыслей. В этот раз такое состояние помешало ему быть настолько внимательным и дружелюбным с соседями, чтобы это помогло ему избежать будущих с ними конфликтов. А может быть, на него начал усыпляюще действовать непроходящий дождь.

Лиза ушла уже через пятнадцать минут. Она торопилась. Просто била копытом: ей доставляло удовольствие демонстрировать свою собранность и занятость перед вялым с поезда Сашей. Она оставила телефон редактора журнала, которому Саша должен был позвонить. Он отложил звонок на завтра, и устройство в новом жилье отложил на завтра. Он запер комнату и пошел прогуляться по городу.

Сначала ему казалось, что новый воздух совсем лишен запахов. Он привык к тому, чтобы запахов было много и они были насыщенными. Воздух, достаточно легкий, вдыхался почему-то тяжело, в нем было что-то такое же слюдяное и стеклянное, как и в местной воде. Потом запахи появились. Непривычно тянуло мочой из подворотен. Когда он переходил по Тучкову мосту с Петроградки на Васильевский, вдохнул незнакомый речной запах. Возле воды он чувствовал себя оглохшим: ему не хватало прибоя, столько лет шумевшего рядом с ним. Город производил на него впечатление набора стеклянных комнат, в которых холодно и неуютно не потому, что их построили на слишком открытом беспорядкам природы месте, а потому, что построили слишком вдалеке от природы, ее укрывающего уюта. И все-таки какой-то бревенчатый русский уют чувствовался в городе и тянул поехать посмотреть русскую провинцию вроде Углича, Ярославля, Калуги. В пирожковой, где он перекусил, ему понравились изразцы со скирдами с торчащими из них, как не принято на юге, палками, темными избами, белесой погодой и крестьянами, срисованными из каких-то старинных песенников. Возвращаясь к себе на Петроградку, он сделал вывод, что эти места идеально подходят для заброшенного сюда без имени и примет парашютиста, закопавшего свой парашют под сгнившими корнями елки и навсегда забывшего, за кем и в чью пользу он должен здесь шпионить.

***

Наутро у него до неузнаваемости отекло лицо. Проснулся он в десять, чего раньше с ним не бывало. Он понял предупреждение Лизы о том, чтобы звонить редактору не раньше часа дня, и понял, почему здесь на дверях магазинов часы работы указывались с одиннадцати.

Все утро он раскладывал свои вещи по оставленным для него пустыми полкам в шкафах Лизиной покойной бабушки, убирал комнату и вымыл в ней старый, даже без остатков лака, паркет, для чего попросил ведро и тряпку у не ушедшей на работу соседки. Соседка специально прошла несколько раз мимо открытой двери его комнаты, пока он возил тряпкой по паркету, чтобы убедиться, что ее имущество применили по назначению, или чтобы насладиться зрелищем моющего полы мужчины.

В оговоренные “после часа”, набирая телефонный номер, он прочел на бумажке, оставленной Лизой, имя редактора: Ирина. Он сообразил, что, конечно же, редактором женского журнала и должна была оказаться женщина, но его воображение до этого пошло на поводу у слова “редактор”, сказанного Лизой несколько раз, поэтому женское имя редактора удивило его в первую секунду. Голос редактора Ирины был высоковат, на его слух. Она назначила ему встречу после трех: к этому времени она собиралась доехать до работы. Адрес редакции тоже назвала. Даже рассказала, как без машины добраться. На нем просто сжималось кольцо женской опеки, из которого он тут же захотел выбраться, вплоть до того, чтобы перезвонить ей сейчас же и нагрубить. Но разговор с Ириной съел все деньги с его карты. Он не перезвонил, а поехал на встречу, развлекаясь по дороге тем, что представлял себе редакцию островом одногрудых амазонок с луками через плечо, прыгающих по редакции, изображая владение боевыми искусствами, среди тропических растений в горшках, и старался не пропустить магазин сотовой связи, чтобы купить себе местную карту.

Тропических растений в редакции не выращивали. Она была тесной и официальной. Редактор Ирина не сидела в отдельном кабинете, как он представлял себе, ее стол стоял в той же комнате, что и столы других сотрудников. На голове у Ирины были кудряшки, покрашенные в два цвета: потемнее и посветлее. Она, как и все, кого он видел в последние дни, была очень увлечена своей жизнью и не отворачивалась от нее ни на минуту, чем бы ни занималась и с кем бы ни разговаривала. Похоже, что он ей в ее жизни пригодиться мог: фотограф журналу был нужен. Журнал только открывался в качестве местного варианта уже существующего московского, готового штата сотрудников не было, поэтому пока не отказывали никому. Она предложила ему сделать на пробу несколько фотографий в ближайший номер. Для работы фотографов редакция снимала отдельную студию. Она дала адрес, готовый московский журнал для образца, позвонила заказчикам рекламы, чтобы привезли в студию свои товары: одежду, косметику, дала телефон модельного агентства и визажиста. Работало неоправданное и вроде бы и ненужное ему везение. Он еще не решил, останется ли здесь надолго, а с ним уже обращались, как с принятым на работу. Он не воспринимал это как должное, он слишком много слышал рассказов о том, как сложно устроиться в большом, теперь иностранном, городе, о бытовой ненависти к приезжим. Он знал за собой, что с тем, чтобы как-то устроиться и получать достаточные для его не преувеличенных потребностей деньги, у него проблем обычно не возникает, но не считал обязательным, что эта его особенность будет переезжать с ним из одного города в другой.

Напрягаясь немного лицом, она добавила, что занимается всем этим сама, пока не утвержден арт-директор. От слова “арт-директор” у него сжался желудок, как в больничном приемном отделении, но он вовремя остановил подступившую тоску уговорами: а чего он здесь, собственно, ожидал, какой старины и благородства словаря, если все, что его раздражало дома, добирается туда отсюда и из других подобных же мест. Поговорили о Крыме. Она знала, что он только что оттуда. Во время разговора у нее стало такое лицо, каким виделось ему лицо французской девушки, наговорившей аудиотексты к его французскому учебнику, по которому он, так и не освоив в школе английский, пытался учить французский язык, в тот момент, когда девушка произносила: “Delicieux? Qu”est-ce qui est delicieux?” У девушки Ирины, как и у неизвестной француженки, как будто уже было что-то вкусное во рту. Она готова была уже сейчас съесть его родной полуостров, аккуратно прожевав. Он понимал ее. Он знал, как сладка его земля. Если бы он жил здесь, на севере, под мелким дождем, он тоже обижался бы на то, что такая земля отрезана от него границей. Но он покинул ее, и девушка принимала его за своего: за русского, бегущего от украинизации. Он не был таким. Но стал уже сомневаться в этом. Может, он и правда пробивался к своим? Думал, что время должно это показать.