Пора ехать в Сараево - Михаил Попов

— Да, хотелось бы узнать, зачем? — стал на сторону генерала дядя Фаня. Это задело Настю, но и помогло тут же придумать связный ответ.

— А он просто побоялся, что его неправильно поняли, что слова его, переданные мною дяде Фане, могли напугать его зря.

— И он пришел объясниться лично? — продолжал возвышаться над тихим безумием ситуации генеральский здравый смысл.

— Да-с! — с вызовом ответила Настя.

— С топором?

— Плотники они. — Голос девушки почти сорвался.

— Барышня правильно говорит? — в пол–лица повернулся к потупившемуся Фролу Василий Васильевич.

— Да, — сказал стыдливо, но твердо плотник. Но и генералу, и прочим осталось непонятным, согласился ли он с рассказом Насти или просто еще раз подтвердил свою профессиональную принадлежность. Генерал открыл рот для уточняющего вопроса, но тут за спиной у него послышались шаги, и «следователь» и остальные с ненормальной поспешностью обернулись. «Калистрат», — прошептал кто–то.

Калистрат, колотя железными набойками в пол, неся на лице скорбно–ироническую ухмылку, прошел к столу, убрал с него остывший самовар, поставил новый, горячий, и, не говоря ни слова, удалился. Это вторжение произвело на всех весьма неприятное впечатление, но никто не счел нужным высказываться по этому поводу.

— Ну так вот что я у тебя хочу спросить, дорогой мой Фролушка, как изволит называть тебя… — продолжил взятую на себя роль генерал.

— Давайте оставим его в покое, — снова встала у него на пути «внученька», — сколько можно, извините, Василий Васильевич, издеваться над человеком?! Это просто поветрие в воздухе такое. Мне и то мысли разные в голову лезут.

— Какие же? — весело, но со значением спросил Аркадий.

— Таким тоном бравые гусары шутят с синими чулками, оставьте этот тон, кузен, — резко ответила она ему. Отбритый студент нахохлился, но до его чувств никому сейчас не было дела.

— Поветрие, именно поветрие… — начал было Афанасий Иванович, но ему трудно было перебить разошедшуюся Настю.

— Вот Калистрат, вы все видели его сейчас, давеча мне и говорит — уверенно так, — что через месяц пойдет на каторгу. Он на выдумки не горазд, сам себе на уме человек, не болтун. А говорил уверенно, очень уверенно. У Фрола что–то из этой же области. Скажите, Евгений Сергеевич, — вдруг повернулась к профессору, — вы ведь ученый, разве такое не случается иногда? Бывает, что находит вдруг на всех такое?

Евгений Сергеевич выразительно пожал плечами, показывая, что тема разговора лежит много ниже его уровня. Но все глаза обратились к нему как к арбитру, и он не мог отмолчаться.

— Я, прошу прощения, не медик. Впрочем, здесь, может быть, и не медицинская проблема, а историческая. Можно припомнить случай, когда целыми народами овладевало своего рода безумие, какие–то предчувствия апокалиптические. Да и наши мужички среднерусские раз в три года готовятся к концу света..

— Конец света, так конец света, — вмешался дядя

Фаня, — но почему для начала надо зарезать именно меня?!

Евгений Сергеевич развел руками.

— Я не убивец, — почти угрожающе заявил Фрол.

— Вы говорите — мужики, — раздумчиво вздохнула Марья Андреевна, — а вот Тихон Петрович час тому назад сказал, что умрет ровно через месяц. Как объявят, так он и умрет, а что объявят, не объяснил. Очень спокойно сказал. И я ему поверила.

— Так он пришел в себя? — заинтересованно вскинулась Зоя Вечеславовна.

Профессор расценил слова Марьи Андреевны как сомнение в свой адрес и начал приосаниваться для того, чтобы заново и наукообразнее все переобъяснить. Генерал, боясь, что он снова овладеет инициативой, вмешался:

— А я считаю, что дело должно довести до конца. Он, — палец во Фрола, — явился, чтобы нечто объяснить, так пусть объясняет. Где и как произойдет то, что, как он считает, предстоит ему сделать и чего он делать не желает. По его словам. Может, нам кое–что станет понятнее. Несмотря на чрезмерную витиеватость, граничащую с косноязычностью, речь генерала показалась всем убедительной. Так часто бывает. «Есть речи — значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно».

На веранде началось сочувственно–заинтересованное шевеление. Почувствовав всеобщую поддержку, генерал хотел было обратиться к представителю народа, дабы растолковать ему, что хватит, мол, темнить. Но не успел, ибо услышал угрюмый голос представителя:

— Я знаю где.

Стало быть, все понял из говорившегося выше.

— И отлично, — воскликнул генерал, — может быть, в таком случае ты нас туда проводишь? Фрол отрицательно покачал головой.

— Что значит это твое?.. — Василий Васильевич как мог передразнил его.

— Вы, барин, меня поведите.

— То есть как? Ты же сказал, что знаешь! Фрол кивнул и молча постучал себя скомканной шапкой чуть пониже кадыка.

— Истинный Бог. Только дороженьки не ведаю. Вы поведите меня, я и узнаю. Раздался негромкий деланный смех Евгения Сергеевича.

— Да он просто дурачит вас, генерал. Сейчас каждый мужик мнит себя Распутиным. И внешне похож. Все мысленно согласились, что слова профессора в общем–то справедливы, но вместе с тем остались при мнении, что он неправ.

Генерал, продолжая ощущать всецелую поддержку масс, не побоялся показаться смешным и решил возглавить предполагаемое шествие.

Несколько минут ушло на его подготовку и оснащение. То есть на то, чтобы отодвинуть соломенные кресла и встать, чтобы принести свечи и возжечь их.

— Ты не пойдешь? — спросила Зоя Вечеславовна оставшегося в креслах мужа.

— Лейбниц, кажется, как–то сказал: если ко мне прибегут и скажут, что типографский шрифт, случайно рассыпанный на улице, сложился сам собою в «Энеиду», я и пальцем не шевельну, чтобы пойти посмотреть. Я остаюсь с Лейбницем.

«Как типографский шрифт мог оказаться на улице?» — зачем–то подумал дядя Фаня.

Евгений Сергеевич был доволен собой. Он специально произнес свою краткую речь очень громко, ему хотелось уязвить неблагодарную толпу, не оценившую его романа. Пусть уходят! Но пусть уходят с клеймом дикарей на челе. Генерал был настолько на коне в этот момент, что счел возможным не удостаивать журнальную крысу ответом. Зоя Вечеславовна, всем умом находясь на стороне мужа, все же, не справившись с внутренним позывом, выдохнула вместе с клубом дыма:

— Мне надо там быть. Лейбниц пожал плечами.

— А ты чего сидишь? — спросил Аркадий друга.

— Я здесь побуду, а ты мне потом все расскажешь.

— Ну, ты, брат, настоящий торфяник. Саша Павлов виновато потупился, но остался на месте. Несмотря на эти мелкие неприятности в арьергарде, генеральское шествие двинулось. Василий Васильевич Сто–лешин, согнувшись в дурашливом четвертьпоклоне, пропустил вперед себя Грушу со свечой и самого испытуемого.

— Прошу-с, — и последовал за ними. Брак с таганрогской актрисой сказался в этом его движении.

За генералом шли парою немного испуганная Марья Андреевна и приятно возбужденная Галина Григорьевна. Афанасий Иванович вел под руку Настю. Ей, кстати, казалось, что он, наоборот, опирается на нее. Аркадий, неизбежно юношески кривляясь, замыкал процессию. Веранда почти опустела.

Евгению Сергеевичу было приятно, что он остался не в одиночестве.

— А что же вы? — спросил он Павлова. Ему хотелось верить, что причина его усидчивости не лень, а полноценное презрение ко всей этой мистической чуши. Волна краски окатила юного естественника, внимание столичной знаменитости просто ошпарило его.

— Да я как–то… Мне бы на болото завтра пораньше. Да и

неловко.

Ответ в целом удовлетворил профессора, и он начал примериваться, как бы максимально приятным для себя образом продолжить разговор, но ему помешало, как всегда, в высшей степени бесцеремонное появление Калистрата.

Он подошел к столу, посмотрел в упор на самовар и задумчиво произнес:

— Однако полон.

Евгений Сергеевич саркастически усмехнулся.

— Вот она, загадочная русская душа. Ну как ты вот определил, что самовар полон? Калистрат поиграл правой бровью.

— Да уж, — был ответ.

— А скажи–ка мне, откуда ты взял, что через месяц пойдешь на каторгу, а?

— Да уж знаю, — смыслом в себя произнес худобый мужик и с тем удалился.

Профессор еще раз усмехнулся, даже возмущенно всплеснул руками.

— Ну что, скажите мне, молодой человек, что, кроме вечного валяния Ваньки, есть в этом столь самобытном субъекте?! Ведь не может он знать, что самовар полон, не может он видеть сквозь никелированное железо. Шатается туда–сюда от дури и безделья. От дури и безделья же врет про каторгу. Разве нет? Саша потупился и тихо сказал:

— Он поглядел, что все чашки чистые, стыло быть, воду мы и не тратили совсем. Ведь Груша чашки после первого самовара переменила. Мы и не прикасались. Студент стеснялся своей правоты и охотнее промолчал бы, чтобы не вступать в разногласия с таким человеком, как профессор Корженевский. Но он был в том возрасте, когда истина почему–то дороже всего.