Елена - А Герцен

Доселе о Вашем сиятельстве она не говорила ни слова. Сначала я замечал у нее заплаканные глаза, теперь она даже весела, только часто задумывается и, придя в себя, начинает смеяться над своею рассеянностью. Нрав у нее истинно ангельский: кротка, добра и в мелочах слушается меня, как отца. Жаль только, что не хочет лечиться; Фрез уверяет, что весенний воздух исправит все. Он не может более ездить, ибо она решительно отказалась его принимать, говоря, что у ней денег нет платить за визиты. Вчера я пил у ней чай, она шутила и наконец сказала мне: "Посмотрите мое маленькое хозяйство, - чем я не невеста? Признайтесь, Иван Сергеевич, нет ли вам поручения искать мне жениха?" Я отвечал, что нет, но что само собой разумеется, что с ее достоинством, в ее летах можно надеяться сделать партию хорошую. "Я не прочь, - сказала она, - только не забудьте в рядную написать Анатоля", - и расхохоталась. Но я думаю, со временем увидит, что в самом деле не худо позаботиться о замужестве, лишь бы здоровье совсем поправилось.

Впрочем, я надеюсь, что это будет скоро. Теперь осталось только по временам кровохарканье; Фрез говорит, что это следствие сильного нервного потрясения и обмороков, беспрерывно продолжавшихся две недели.

Не премину и впредь извещать Ваше сиятельство о всех подробностях относительно Елены Павловны. При сем вы получите на особом листе подробный счет израсходованных мною денег, как на заплату доктору, в аптеку, так и на другие издержки.

С истинным уважением и таковою же преданностию честь имею пребыть Вашего сиятельства покорнейший слуга

Ив. Тилъков.

Москва.

1792 года, марта 1-го.

Апрель месяц оканчивался, а Святая неделя начиналась. Улицы московские, тогда еще не мощенные, представляли непроходимую грязь. Вода бежала потоками, мутная, черная, но все было весело.

Колокола примешивали в сырой воздух какую-то торжественность; множество карет цугом неслось взад и вперед, и множество шей, переплетенных в шитые воротники, выглядывало из них. Толпы народа в праздничных кафтанах, с истинным удовольствием на лице, шли по колена в грязи под качели. Дворовые люди стояли у ворот, грызли орехи и играли на балалайке; старички и старушки возвращались домой от обедни с просвирою в руках, с молитвою в сердце. Кто знает, что такое в Москве Святая неделя, тот легко представит себе эту картину. Это один праздник, который мы умеем праздновать народно, весело, в котором участвуют все - бедный покрывает свои лохмотья, работник забывает свои мозоли и душную мастерскую, крестьянин отгоняет мысли об оброке, недоимке и бурмистре. В эту неделю все дышит праздником, весною, счастьем.

В это время у Арбатских ворот какой-то человек в довольно поношенном сюртуке на вате, с бобровым воротником, и с палкою из сахарного тростника в руках пробирался с камня на камень от церкви Бориса и Глеба к дому графа Апраксина.

Он было совершенно счастливо кончил полдороги, как вдруг с Воздвиженки выехала карета, запряженная четырьмя худыми лошадьми. Прохожий был так близко к ней, что грязь с заднего колеса обрызгала его с головы до ног, и в то же время голова в напудренном парике выставилась в окошко и закричала: "Стой, стой! Ах, Иван Степаныч, извините, что моя карета так неучтива, да и вы немножко неосторожны. Скажите, пожалуйста, какая жалость! Вы не поверите, я уже тридцать два года доктор, и на моих руках и при мне умерло несколько сот людей, я окреп, но вчерашняя сцена расстроила меня до невозможности".

- Да, - сказал Иван Сергеевич, вздохнувши.

- Бедная, - продолжал Фрез, - и последнее слово было его имя и молитва о нем. Досадно, что она не хотела лечиться порядком, а пущб всего, не принимала капель, которые я прописал, - действие их несомненно. Вот как дорого платят за капризы. Всю ночь ее агония была у меня перед глазами. Жаль, очень жаль - I'hommе est une machine a vivre, et quand le moteur s'abime, la machine se casse [Человек - машина, предназначенная для жизни, и, когда портится двигатель, машина перестает работать (франц.)]. Я, право, полюбил ее от души, а убийца ее, чай, преспокойно ездит с визитами.

Mecreant! [Безбожник! (франц.)] Скажите, когда вынос и отпевание?

- Завтра в девять часов, в приходе Спиридония.

- Приеду непременно. Прощайте. Да, a propos [Кстати (франц.)], говорят, этот князь поручил вам Анатоля; пожалуйста, когда нужно, присылайте за мною, я для этого ребенка готов все сделать, - вот видите ли, и у доктора есть иногда душа, - прибавил он с улыбкой добродушия.

- Что и говорить, Карл Федорович, ужасный случай, я сам после смерти матушки вчера в первый раз плакал. Дай бог ей царствие небесное!

- Если оно есть, - прибавил доктор с улыбкою, выдерживая роль материалиста.

Между тем князь утопал в море наслаждений. Чего ему недоставало? Дома пламенная любовь жены, а вне - осуществление всех самолюбивых мечтаний. Однажды он воротился из дворца веселее обыкновенного: в этот вечер императрица осыпала его милостями. Камердинер взошел раздевать его.

- Что княгиня? - спросил он.

- Почивает.

Он разделся, взял сигару (большая редкость в те времена), закурил и сел перед столом. На столе лежало письмо.

- Откуда? - спросил он.

- С почты, - сказал камердинер.

Князь распечатал его, оно очень коротко: "С истинным и душевным соболезнованием известить должен я Ваше сиятельство, что Елена Павловна скончалась в ночь на сегодняшний день в два часа с четвертью. Часа за три до смерти она попросила бумаги и, перо, хотела писать Вашему сиятельству, но, написавши несколько строк, она бросила и сказала:

"Он не станет читать". Потом впала в забытье, минутами приходила в себя, но и тут речь ее была несвязна. Ваш портрет требовала беспрестанно. "Кончено, - сказала она наконец, - мне легче: пусть он не знает моих страданий. Бог простит меня. Видите - свет и музыка". Тут улыбка показалась на охолодевших устах - и ее не стало. Подробности следующий раз, боюсь опоздать на почту".

В письмо была вложена записочка, измятая судорожными движениями и облитая слезами. В ней не было никакого смысла и почти нельзя было прочесть - так слаба была рука писавшая: "Mes tourments finissent... Merci, grand Dieu!.. Oh, que je taime, mon ange... Hate-toi de venir [Моим мучениям приходит конец... Благодарю, боже!.. О, как я люблю тебя, ангел мой... Приезжай скорее (франц.)], а то опоздаешь, я умру, скоро умру... Qu'il est beau... elle..." [Как он прекрасен... она... (франц.)] Знаете ли вы то чувство, когда человек очнется после обморока? Он видит, что все знакомое, но точно будто в первый раз, двух мыслей связать нельзя, удивительная тупость в голове; человек делается меньше, чем скот, растение.

Точно то же сделалось в душе князя. Он не был порочен, вся вина необузданность, к которой он привык с молодых лет.

С начала письма вся кровь бросилась ему в сердце и в голову, и он дрожал от холода, рука не могла держать сигары, она выпала; язык высох, лицо посинело, но он читал, прочел все, положил письмо, посмотрел около себя, на стены. Портрет его отца встретился глазам, ему очень хотелось знать, чей это портрет; потер себе лоб, но не мог сообразить. Потом инстинктуально вспомнил о сигаре, спросил камердинера, где она; тот подал ему, он начал расщипывать ее и положил на стол. Потом он посмотрел на камердинера, тот не мог вынести его взора и задрожал. "Воды!" - сказал князь совсем не своим голосом. Он выпил два стакана, неверными шагами дошел до дивана и бросился на него. Тут немного пояснее стало у него в голове и гораздо мрачнее на душе.

- Я буду спать здесь, - сказал он слуге.

Слуга взял свечи, поклонился и пошел.

- Оставь свечи и убирайся к черту! - закричал князь.

Камердинер вышел в лакейскую и, встретив там дворецкого, сказал ему шепотом: "Ну уж, Спиридон Федорыч, как наш князь нарезался сегодня - зюзя зюзей! Не смеет жене носу показать; там улегся в угольной на диване болен, дескать.

Сначала с воздуха-то незаметно было, а как теплом-то его обдало, так еле на ногах стоит".

- Это они не пьяницы, - сказал дворецкий. - Мы, вишь, пьем одни. Пойдем-ка с горя в буфет.

И пошли.

Князь взглянул на часы - четверть третьего. Ему сделалось холодно, как на морозе без шубы. Но он решительно ни о чем не думал, душа его была оглушена, а по телу лился яд, хуже синильной кислоты, и тело разлагалось. Часы пробили три. Вдруг тихо, тихо отворяется дверь. На свечах очень нагорело. Князь всматривается... Елена, живая, веселая, как в первый день свиданья; она бросается на колени, шепчет "прости". "Так это все вздор!" сказал князь и бросился к ней. Она склонила голову на его плечо; князь взял ее руку - и рука осталась у него. Он содрогнулся, хотел поцеловать ее и поцеловал ряд зубов мертвой головы; нижняя челюсть щелкала с улыбкой, куски мяса висели на щеках, длинные волосы едва держались на черепе. Князь отскочил, и голова, склоненная на его плечо, ударилась об пол и покатилась. Дыханье замерло в груди князя. "Помилуй, что с тобой? шептала ему Елена. - Ты как будто боишься меня, зачем отталкиваешь? Ведь я - твое создание; неужели и одной минуты для меня больше нет?" Князь хотел снова подвинуться к ней, но между ним и ею стоял карлик, такой отвратительный, желтый, с небритой бородою. Этот карлик помирал со смеху и лаял, как собака. Князь хотел оттолкнуть его ногой. Карлик схватил его за ногу зубами, и тут только он разглядел, что это не карлик, а рыба. Князь побежал в комнату жены. Она покоилась, тихая, небесная, с молитвой на устах. Князь разбудил ее, она взяла его руку, хотела поцеловать и спросила: