Лишь частично здесь - Люциус Шепард

– Не обессудь, но мы разговариваем, – говорит Бобби. Парень вскидывает руки, словно уверяя в безобидности своих намерений и извиняясь, но тут же принимается рассказывать длинную путаную историю о том, как они с подружкой неправильно поняли друг друга, договариваясь о встрече, а потом поругались по телефону, и теперь он раздавлен, убит и вообще ничего не понимает. Создается впечатление, будто парень хочет раскрутить их на бабки, особенно когда он просит сигарету, но когда они говорят, что не курят, он, вопреки ожиданию, не просит денег, а смотрит на Бобби и восклицает:

– Вот так они обращаются с нами, приятель! За кого они нас держат? За полное дерьмо?

– Возможно, – говорит Бобби.

Тут парень на шаг отступает и многозначительно округляет глаза.

– У тебя нет виски? – спрашивает он. – Я бы не отказался глотнуть.

– Серьезно, – говорит Бобби, указывая рукой на Алисию. – Нам нужно договорить.

– Ладно, – вздыхает парень. – Спасибо, что выслушали.

Когда он отходит, они несколько долгих мгновений молчат, потеряв нить разговора, а потом начинают говорить одновременно.

– Ты первая, – говорит Бобби.

– Я просто думала... – Алисия осекается. – Да нет. Это неважно.

Он понимает, что она едва не предложила пойти заняться любовью, но снова не почувствовала достаточно острой необходимости в этом. А может, дело в другом, в некой непостижимой стене отчуждения, стоящей между ними, природу которой ни один из них не в силах понять. Наверное, все дело именно в этом, думает Бобби, поскольку если взять историю ее жизни и его собственной, то очевидно, что оба они не могут похвастаться умением разбираться в людях. Но она права, решает Бобби; что бы там ни происходило между ними, это не очень важно, а следовательно, не заслуживает особого внимания.

Алисия улыбается, словно извиняясь, и смотрит в свой стакан. Музыкальный автомат играет «Свободное падение» Тома Петти[6], и люди в зале начинают громко подпевать, почти заглушая голос вокалиста.

– Я принес тебе кое-что, – говорит Бобби. Тревожный взгляд.

– С работы?

– Да, но это другое...

– Я же сказала: меня не интересуют такого рода вещи.

– Это не просто сувениры, – говорит он. – Если ты считаешь, что я малость не в себе... а ты, конечно, так считаешь... В любом случае, я действительно малость не в себе. Но если я не в себе, предметы, найденные в яме... они вроде как объясняют... – Он раздраженно взъерошивает пятерней волосы, не в силах толком выразить свои мысли. – Я не понимаю, почему ты не хочешь взглянуть на предмет, который я принес. Я надеюсь, он поможет тебе понять нечто важное.

– О чем? – подозрительно спрашивает она.

– Обо мне... о месте, где я работаю. Или еще что-то. Я сам точно не знаю. Но я хочу, чтобы ты взглянула.

Алисия отводит глаза и устремляет взгляд на зеркало за стойкой, в котором отражаются пронзительные сцены любви, печали и пьяного веселья.

– Ну, если ты этого хочешь...

Бобби нащупывает половину туфельки, лежащую у него в кармане куртки. Шелк холодит пальцы. Ему кажется, будто он осязает голубизну ткани.

– Это не самое приятное зрелище. Но я не пытаюсь расстроить тебя. Мне кажется...

Она резко обрывает его:

– Просто покажи!

Бобби ставит туфельку на стойку рядом со стаканом Алисии. Несколько секунд она словно не замечает ее, а потом издает короткий горловой звук. Единственный звук, ясный и чистый: воспроизведенный человеческим голосом звон падающего в стакан кубика льда. Она протягивает руку к туфельке, но не дотрагивается до нее, поначалу не дотрагивается, а просто держит над ней дрожащую руку. Бобби не понимает выражения ее лица, понимает лишь, что она всецело поглощена туфелькой. Она проводит пальцами по обожженному краю шелка, по неровной линии разрыва. «О боже!» – произносит Алисия, и тихий сдавленный голос почти не слышен в шуме музыки, внезапно нахлынувшем мощной волной. Она сжимает туфельку в руке, низко опускает голову. Такое впечатление, будто она впала в транс, вызывает в душе некое давно забытое чувство или смутное воспоминание. Глаза у нее блестят, и она сидит совершенно неподвижно. Не навредил ли он ей, думает Бобби, не подтолкнул ли за некую грань отчаяния, на которой она долго балансировала. Проходят минуты, а она все не шевелится. Музыкальный автомат умолкает, болтовня и смех остальных посетителей возобновляются с новой силой.

– Алисия?

Она трясет головой, давая понять, что не в состоянии говорить или просто не желает.

– Ты в порядке? – спрашивает он.

Алисия говорит что-то неразборчивое, но по губам он снова читает слово «боже». Слезинка выбегает из уголка ее глаза, скатывается по щеке и повисает на верхней губе. Возможно, половина туфельки потрясла ее так же, как его, ибо является неким абсолютным символом, исчерпывающе объясняя, что они потеряли и что у них осталось; и именно жуткая выразительность предмета так тяжело подействовала на нее.

Музыкальный автомат снова оживает – старая композиция Стэна Гетца[7], – и Бобби слышит голос Пинео, протестующий, ожесточенный, но не оборачивается посмотреть, в чем там дело. Он не может отвести взгляда от лица Алисии. Какую бы душевную муку или боль утраты она ни испытывала, сейчас в нем сосредоточена вся скромная мера ее природной красоты, все неизбывное страдание; она словно светится изнутри, и образ гончей с Уолл-стрит, созданный при помощи косметики, постепенно растворяется, замещается фарфоровым светлым ликом из «Песни о Бернадетте»[8], плавные линии шеи и челюсти внезапно становятся по-перикловски чистыми и четкими[9]. Это настолько поразительная трансформация, что Бобби не верит своим глазам. Непонятно, виновато ли здесь количество выпитого или просто у него проблемы со зрением. В жизни, насколько он знает по опыту, вещи не изменяют свою природу коренным образом. Котята в своей экзотической простоте не становятся в мгновение ока крохотными серыми тиграми с лоснящейся шерстью. Маленькие опрятные коттеджики на мысе Кейп-Код не превращаются в сверкающие, затейливо разукрашенные малоазиатские храмы, как бы там ни менялись погода и яркость освещения. Однако чудесное преображение Алисии очевидно. Она прекрасна. Даже красные уголки ее глаз, воспаленные от слез и городской пыли, кажутся декоративным элементом, частью некоего изысканного замысла; и когда она поворачивается к Бобби и блеск совершенно новой утонченной красоты изливается на него подобно сверхъестественному сиянию ангельского лика, материализующегося из золотого солнечного луча, он вдруг пугается близкого присутствия Алисии, не понимает ее намерений. Что ей теперь нужно от него? Когда она притягивает Бобби к себе, приоткрывая губы, опуская веки, он боится, что поцелуй убьет его или унесет в черный безбрежный океан подобием мощной волны, смывающей крохотного, охваченного паникой зверька с песчаного берега; или что капелька ее теплой слюны, напоминающая расплавленный кристаллик кислоты со сладковатым запахом, вступит в реакцию с его слюной, чтобы синтезировать микроскопическую дозу смертельного яда и навсегда разрешить мучительную проблему его земного существования. Но потом происходит другая трансформация, почти такая же неожиданная и резкая: когда Алисия наконец прижимается губами к губам Бобби, он видит перед собой молодую женщину, уязвимую и нежную, желающую отдаться и полную страсти, по-детски беззащитную и открытую.

Поцелуй длится не очень долго, но достаточно долго, чтобы превратиться в целую историю: постепенный переход от поверхностного контакта к глубокому погружению, исследование горячих языков и возбужденного дыхания друг друга; но как только они достигают момента полной близости и чувствуют нестерпимый жар в крови, Алисия прерывает поцелуй, приближает губы к уху Бобби и шепчет лихорадочно, прерывисто:

– Спасибо тебе... спасибо тебе огромное!

Потом встает, берет сумочку и дипломат, улыбается с сожалением и говорит:

– Мне нужно уйти.

– Подожди! – Он хватает ее за руку, но она вырывается.

– Извини, – говорит Алисия. – Но мне нужно уйти... сейчас же. Извини, пожалуйста.

И она стремительной походкой направляется к выходу, оставляя Бобби в тяжелом недоумении, с половинчатой эрекцией, с моментально внесенным в реестр памяти воспоминанием о поцелуе, нежность, мимолетность и сексуальная напряженность которого подлежат тщательному исследованию и оценке по шкале страсти, о значении которого можно только догадываться... К тому времени, когда он приходит к такому заключению и внезапно осознает, что Алисия действительно и бесповоротно ушла, и решает броситься за ней следом, она уже скрывается за дверью. А когда Бобби достигает выхода и толчком плеча распахивает дверь, она уже находится в двадцати пяти – тридцати футах от него, торопливо шагает по густо затененному тротуару, между длинным рядом припаркованных автомобилей и витринами магазинов; он хочет выкрикнуть ее имя, но тут она вступает в полосу света, льющегося из окон кафе, и вдруг он замечает, что туфли у нее голубые. Светло-голубые, с шелковистым блеском, и на вид такой же формы, как половина туфельки, оставленная на стойке бара. Если, конечно, она там осталась. Теперь он уже не помнит. Неужели Алисия забрала ее с собой? Вопрос дикий, пугающий, порожденный леденящим душу подозрением, которое Бобби не в силах отвергнуть полностью; и несколько мгновений он разрывается между желанием броситься следом за Алисией и желанием вернуться в бар и посмотреть, на месте ли туфелька. В конечном счете, это самое важное. Проверить, забрала ли она туфельку, и – если забрала – понять значение, разгадать смысл такого поступка. Решила ли она, что это подарок, или просто настолько сильно хотела заполучить в свое владение эту вещь (возможно, с целью удовлетворить некую свою невротическую причуду), что решила вроде как украсть ее, сбила Бобби с толку своим поцелуем и быстро слиняла, прежде чем он обнаружил пропажу. Или же (и он все больше склоняется к такой мысли) туфелька изначально принадлежала Алисии. Чувствуя себя полным идиотом, но отказываясь это признать, Бобби смотрит, как она ступает с тротуара на проезжую часть и переходит улицу на следующем перекрестке, теряясь в толпе других пешеходов. Вереница автомобилей заслоняет вид. Все еще размышляя, не последовать ли за ней, он с полминуты стоит на месте и гадает, правильно ли он все понял. Холодный ветер завивается подобием прозрачного шарфа вокруг шеи, сквозь дырку в подошве правого ботинка начинает просачиваться влага. Бобби щурится, вглядываясь в далекую перспективу темной улицы за перекрестком, а потом подавляет последний слабый импульс и рывком открывает дверь «Блю леди». Гул голосов и звуки музыки накатывают на него волной и уносятся в ночь, словно покидающий сцену призрак шумного сборища, и он входит в бар, хотя в глубине души уже знает, что туфелька со стойки исчезла.