Не вычеркивай меня из списка… - Дина Ильинична Рубина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В авиационном училище был хороший спортивный зал со всеми полагающимися снарядами, с волейбольной-баскетбольной площадкой.
И очень скоро выяснилось, что Борис, совсем, как ему казалось, позабывший школьную акробатику, неожиданно для себя очень быстро стал набирать в гимнастике. Месяца через три уже участвовал в соревнованиях по третьему разряду: вольные упражнения, упражнения на кольцах, на брусьях, на перекладине, опорные прыжки… Видимо, мышцы взяли на себя тяжёлую работу по утихомириванию воображения, по утишению тоски. Кроме того, бегал он эстафету, четыре по четыреста, и прыгал в высоту – возможно, тут сказалась его вратарская прыгучесть? А может, думал он с усмешкой, правду говорил старый тренер, когда явился однажды к ним домой и с пеной у рта доказывал маме, наливавшей ему чай: «Это ж разница какая: кисточкой мазать где-то в тёмном углу или под софитами стать любимцем миллионов!!!»
В подсобке спортивного зала стоял большой деревянный шкаф, в нём обнаружились шпаги и рапиры… Кто-то из ребят выхватил, загоготал, принялся в шутку фехтовать… уж «Трёх мушкетёров» Дюма мало кто не читал. Сначала забавлялись, потом вдруг увлеклись. Валя Колтухин, подобранный всё тем же деятельным старшиной Солдатенковым, был спортсменом настоящим, победителем области в соревнованиях на саблях. Но сабель в шкафу не нашлось. Так что, перенеся боевой опыт на рапиры, Валя давал ребятам кое-какие уроки, во всяком случае, объяснил основные правила боя.
И они, как мальчишки, устраивали «мушкетёрские поединки – гвардейцы Ришелье против мушкетёров Его величества»; вставали за час до подъёма, чтобы помахаться, или фехтовали в свободное время, данное солдату на то, чтобы почистить форму, подшить воротничок…
* * *
«…Знаешь, друг мой Володька, это какая-то совсем другая жизнь. И люди совсем другие, северные, туманные люди… Рота наша в основном сибирская: Кемерово, Барнаул, Томск, Иркутск. И это, когда за ними наблюдаешь, очень поучительно в смысле пластики, в смысле изображения, рисования типажей. Они скованны в жестах, в словах, двигаются, как диктует им пространство. И потому у них у всех сразу отлично пошла шагистика на плацу – ать-два! – то, что мне совсем не даётся. Я – расхлябанный, руками машу, когда разговариваю (недавно за собой заметил) – помогаю себе руками, изображая предметы вслед словам. Этот театр, думаю, – просто Юг: свобода тела, постоянное тепло и отсутствие тяжёлой сковывающей одежды…
А люди здесь потрясающе интересные! Вот наш «лесной человек», настоящий леший, Васька Гриднев. Отец у него лесничий, ну и Васька всю сознательную жизнь живёт в тайге. Какую-то школу он время от времени, конечно, навещал от нечего делать и в списках призывников значился. Военкомат его разыскивал – знаешь как? Летали над тайгой в вертолёте, забрали беднягу прямо из домика лесничего. А он – натуральный Тарзан. Представляешь, впервые в жизни увидел в спортивном шкафу гантели и прикипел к ним, как к любимой женщине. Они поразили его воображение. Теперь в любую свободную минуту Васька работает с гантелями; накачал уже страшенную мускулатуру, и всё мало ему, видно, с медведем сравняться решил. Зайдёшь в умывальную: Васька стоит перед зеркалом, в руках по гантелине, ноги на ширине плеч, по краям – стальные руки-крылья. А вместо сердца…
Есть ещё один дикий экспонат, немец Ригель – огромный, круглоголовый, страшно умный зверь. Он из Кемерово, и это уже другой рассказ, на следующее письмо…»
3
На подъём и отбой полагалось 30 секунд по секундомеру.
– Рррота, подъём!!!
– Рррота, отбой!!! – и пошёл отсчёт…
Борис всегда успевал. Однажды вечером, в самом начале службы, едва он, молниеносно раздевшись, нырнул под одеяло и блаженно вытянулся на койке, но ещё не успел закрыть глаза, перед ним возникла, вернее, свесилась со второго этажа бритая голова. Круглые немигающие глаза смотрели холодно и твёрдо.
– Вот слушай, Грузин, – сказала голова. – Берём утверждение Канта о вещи в себе… Для человека вещь – штука непостижимая. Человек не может её познать. Теплота, цвет, вкус, непроницаемость или прозрачность – это лишь качества, присущие телам. А чувства, опыт человека не дают познания природы вещей… которые – в себе. Правильно?
– Не совсем, – отозвался Борис. – «Вещь в себе» – это неточный перевод. У Канта – «Ding an sich», вот и перевели буквально, как «вещь в себе». Почему – в себе? Что это значит? Белиберда какая-то, ненужная мистика. Точнее сказать: «вещь сама по себе» или «вещь как она есть». Разграничение вещей и явлений – это Кант. Чистый разум, чистая математика. Свобода в мире причинности.
– Ты немец, Грузин?
– Нет. В школе немецкий учил. А Канта просто читал. Канта, Гегеля… Так, заглядывал. Интересно было, примерно с полгода… Потом остыл.
Они ещё немного поговорили на разные отвлечённые темы, звучащие довольно дико – в казарме. Видно было, что Ригель хотел бы кое-что ещё обсудить, но отбой есть отбой, незачем красть у себя же минуты сна…
С того вечера они не то что подружились – с Ригелем дружить было невозможно, – но иногда спокойно разговаривали о разных вещах. Видимо, Ригелю что-то импонировало в Борисе, возможно, та же невозмутимость. Однажды он попросил открыть «ящик» и продемонстрировать, как получается портрет. И Борис на грунтованной картонке, одной из четырёх, которыми он запасся перед отъездом, написал портрет Ригеля минут за сорок; просто набросал эскиз, усилив только глаза: холодные, жестокие до звериной ясности. Тот взглянул, засмеялся и буркнул: «Ну и сволочь же я!» Взять портрет в подарок отказался.
Ригель был жесток до оторопи. В армии он спрятался: покалечил кого-то на танцплощадке, а наутро сам предусмотрительно явился на призывной пункт. Здесь тоже ходил по краю, ибо расчётливое подловатое насилие пульсировало в самой сердцевине его натуры. Безжалостно гоняя и избивая для развлечения двух-трёх щуплых и безответных ребят, этот здоровяк никогда не приставал к спокойному штангисту Шевчуку или ловкому и жилистому Левигину – тот, помимо бокса, увлекался какими-то азиатскими видами казней и в свободное время ходил по казарме, набивая о стены и косяки рёбра ладоней, обещая
