Ингрид Лангбакке - Хьелль Аскильдсен

Ингрид встает с постели, она понимает, что, если задержится дольше, ей придется объясняться, а она не в силах ничего формулировать. Она тужится выдумать что-нибудь нейтральное, отвлекающий маневр, и входит в гостиную со словами:

— Ой, я так боюсь завтра, хоть от места отказывайся!

— Не вздумай! — говорит Унни. — Правда, Сиверт?

— У-у.

— Видишь? Даже не думай!

Ингрид радует энтузиазм Унни, но она отвечает:

— Легко тебе говорить.

— Все равно, нас трое против одного.

— Трое?

— Да. Мы трое против одного отца.

— Унни, не надо.

— А что, неправда?

— Давай не будем об этом.

— Давай не будем об этом! — взвивается Унни. — Ясный перец! А самое лучшее — вырвать язык и уши законопатить. Пожалуйста, отказывайся от места, чего ж не смешать себя с грязью.

— Хватит.

— А почему? Это мое мнение!

— Ты стала несносной. Я тебе не понимаю. И вообще все не так.

— Не все, а только одно, сама знаешь. Но с этим придется мириться, так? Потому что это ведь папочка ведет себя как… как последний… а тут уже все надо спустить на тормозах.

— Не смей так говорить о собственном отце!

— Господи, какая же ты дура! Что с того, что он мой отец? Может, он святым от этого сделался? Или у него крылышки выросли? Я что, должна ему ноги целовать за то, что он случайно меня заделал? Ты представляешь, что вообще было бы с миром, если бы все смотрели своим родителям в рот?

Ингрид растерянна, от этого в ней закипает злость, она говорит:

— Сказала так сказала, весь умишко напоказ.

— Вот именно. И по счастью, я набиралась ума-разума в других местах, не дома.

— Довольно!

Унни вскакивает:

— Счастливо оставаться!

— Ты собралась на улицу?

— Да!

— В такое время?

— Да!

Унни забегает в свою комнату, хватает кошелек, ключи, спускается, выскакивает из дому, немилосердно шарахнув дверью, оседлывает велосипед и гонит вниз по дороге, будто опаздывает. Но она собиралась провести вечер дома, и ее нигде не ждут.

Унни и Анна стоят у автовокзала. Унни продрогла, но домой не идет. Времени половина одиннадцатого. Она стреляет у Анны сигарету, выпускает дым через нос.

— Чего-то тебя плющит, — говорит Анна, — дела пришли?

— Пришли. Блин!

— У-у.

— А чего б ты делала, если б те, кто тебя знает, могли б читать твои самые тайные мысли?

— Но они ж не могут.

— Я знаю. Но если б?

— Удавилась.

— Вот именно.

Унни бросает сигарету на асфальт, растирает ее ногой:

— Бывай.

— Пока.

Унни ведет велосипед за руль, торопиться ей некуда.

Ингрид слышит, что Унни вернулась. Ингрид думает спуститься вниз, помириться. Но ее не хватает на это. Жизнь и так очень усложнилась. Завтра она ввяжется в новую глупую игру, но так надо. Ее решение спорное, но верное.

Ночью ей снятся крысы. Она поймала двоих в ловушку, убивать их ей претит. Она решает уморить их голодом. Через несколько дней она спускается в подвал убрать трупы. Но крысы прогрызли дыру в ловушке и отъелись как здоровые коты. Они набрасываются на нее, намертво вцепляются в груди, она вскрикивает и просыпается.

Она боится засыпать, сон еще теплится в ней. На часах половина шестого, она встает. Ей надо на работу, начинается новая жизнь — как раз в эту секунду ей мало чего не хочется так, как этого. Она сидит с чашкой кофе и слушает дождь. Время замерло.

Босс не пришел. Юрун Хансен провожает ее в служебное помещение: здесь раздевалка и тут же перекусывают. Юрун говорит, чтобы в первый день она просто присматривалась и привыкала. Появляется босс, он дружелюбен и повторяет то же самое.

— Учи цены, — говорит он, — и смотри, что делает фру Хансен.

Она кивает, она сама признательность. До конца дня она зубрит цены и следит за Юрун Хансен, которая стоит за прилавком и продает хлеб и пирожные, это кажется нетрудно. Ингрид тоже пробует упаковать пирожные в коробку, это не так просто. Ближе к часу дня она продает два батона и четыре пирожных «наполеон» и чувствует себя счастливой.

Идут дни, Ингрид втягивается в работу, покупатели ее не раздражают, но от Турбьерна — ни слуху ни духу. Через две недели она начинает тревожиться. Она пишет ему письмо, но не отсылает его. Лето в разгаре, через три недели у Турбьерна отпуск, что тогда? Три дня погодя она пишет новое письмо. Она рассказывает, что ей нравится работа и она успевает управиться и по дому тоже. Заканчивает она словами: «Надеюсь, ты приедешь в пятницу. Нежный привет. Ингрид. P.S. Вовсе я не королева». Дурацкое письмо, сетует она, но отсылает его.

Он не приезжает и никак не объявляется. В воскресенье после обеда она поднимается в спальню и бросается на кровать. Спать она не хочет, она лежит и смотрит в потолок. Она ни о чем не думает, мысли являются и пропадают, не увлекая ее. Так же спонтанно перед глазами возникает равнина, пустая, ничем не примечательная, но она наступает на Ингрид, заползает в нее, заполоняет ее целиком, погружая в тоскливое одиночество: вдруг оно запускает маховик страха, беспощадного, как лавина, которая обрушивается на нее. Ингрид тщится выбраться и не может, так продолжается неизвестно сколько, потом Ингрид вскакивает, бежит в ванную, включает кран и плещет в лицо холодной водой.

Мысль о том, что она может сойти с ума, даже не закрадывалась ей в голову. Теперь, когда она смотрит на себя в зеркало над рукомойником, эта мысль пронзает ее.

Ингрид нравится в кондитерской, четыре с половиной часа за прилавком пролетают незаметно, и она получает 117 крон в день. Она не зарабатывала деньги девятнадцать последних лет и, впервые взяв в руки зарплату, она радуется, как ребенок. Душа поет! Ингрид бессильна с этим бороться, она летит домой на велосипеде и мурлычет себе под нос, но внезапно падает духом: этого Турбьерн не поймет никогда. Эта мысль как дегтем замутняет ее радость, но радость такая сама по себе чистая, что все черные мысли растворяются в ней.

Но возвращаются потом.

До его отпуска чуть больше недели, думает Ингрид, а вестей от него так и нет. Что бы это значило, прикидывает она, заранее настраиваясь на тяжелое. Она чувствует, что не сможет посмотреть ему в глаза как раньше, что будет вести себя, как человек с нечистой совестью.

Но получку я отдам ему, решает она. Не истрачу из этих денег ни эре, все пойдет в общий котел — на его счет.

Она все чаще спрашивает себя, любит ли она его, и отвечает то да, то нет. И оба ответа окутаны роем оговорок и сомнений.

Она часто возвращается к той мысли, что пришла ей в голову по дороге домой: что Турбьерн никогда ее не поймет. Так оно и есть, все отчетливее осознает она.

До начала его отпуска считанные дни, ее беспокойство взвинчивается, но приступы страха не повторяются. Ее страшит миг, когда Турбьерн появится в дверях, и она срывается на отце и Унни. Она раздражена и нетерпима; как-то она закатывает скандал Унни, что та не закрутила тюбик с зубной пастой, она кричит, что Унни — эгоистка и думает только о себе; устраивать такую выволочку из-за простой забывчивости не похоже на мать, Унии едва узнает ее. На языке у нее верится дерзкий, наотмашь, ответ, но она сглатывает его. Тогда Ингрид орет, и голос пресекается:

— Отвечай, когда с тобой говорят!

— Мам, у тебя неприятности?

Такого ответа Ингрид не выдерживает, она делает шаг к Унни и хочет отвесить ей оплеуху, но Унни отшатывается, и удар приходится по воздуху. Унни пятится дальше, глядя на мать с ужасом и недоверием:

— Что на тебя нашло?

Она уходит, Ингрид остается стоять посреди гостиной, на душе гадко.

Наступает день X, и Турбьерн приезжает. Он не задирается, наоборот, дичится и смущается, как в гостях. Между ним и Ингрид выросла стена из несказанного, но они обходят ее молчанием. Они обедают, пьют кофе, смотрят телевизор, все четверо намеренно дружелюбны. Все хорошо, всем плохо. Они сидят перед телевизором, и экран отражает, как при малейшей возможности они наперегонки спешат позаливистей расхохотаться.

Вечер идет, заканчивается вещание, Сиверт уходит спать. Ингрид уносит посуду, Унни помогает ей, потом тоже уходит. Ингрид придирчиво наводит порядок в гостиной: ноги не несут ее в постель к человеку, с которым она прожила девятнадцать лет. Они так отдалились друг от друга, она столько передумала в последнее время и зашла в своих размышлениях в такие дебри, что Турбьерну приходится иметь дело с совершенно неузнаваемым человеком, это она понимает.

Турбьерн поднимается, потягивается, играя мускулами, широко зевает и говорит, что пора по койкам. Ингрид дакает и тоже раздвигает рот в зевок. Они тушат свет, поднимаются в спальню, раздеваются, идут чистить зубы, укладываются. Ингрид дотрагивается до его плеча и желает доброй ночи, потом, не сразу, но и не затягивая, убирает руку, слышит его «спокойной ночи», еще какое-то время ждет — ничего не происходит, он не ищет ее близости.