Горец IV - Кристофер Макнамара

А теперь настало время сшибающихся мечей, звонких ударов по железу и глухих — по неприкрытой плоти.

Время рассеченных щитов и мокрого хруста не выдержавших удара костей.

Время, когда от криков и хрипа закладывает уши; когда тяжелое дыхание прорывается сквозь прорези забрала белыми клубами; когда не разобрать, пот или кровь щиплет соленым глаза.

В сущности, все это и называется боем…

И хохотал веселый и жестокий Ангуз, любуясь кровавым зрелищем.

Урон, нанесенный клану Фархерсонов в первые мгновения, был страшен. В сущности, он почти определил исход сражения.

Почти.

Но не могли всегда и всюду быть впереди четверо латников, а прочие воины их клана были куда менее защищены. И вскоре пролилась первая кровь Мак-Лаудов.

Правда, это лишь прибавило им ярости. Да и их противников полегло куда больше…

Но тут опомнившаяся пехота и немногие всадники врага, которые еще оставались в седлах, с двух сторон ударили по сбившимся в кучу Мак-Лаудам сразу же за спинами ратной четверки. Так работают против копья клинковым оружием: не стремясь перебить наконечник, рубят по уязвимому древку за ним.

А без древка — немного толку в наконечнике.

Это было обдуманное действие, а не просто судорожная реакция обреченных. Видно: сбоку, на левом крыле вражеского отряда, небольшая толпа сгрудилась вокруг упавшего было знамени Фархерсонов. Это знамя — белый квадрат с извивающимися по нему геральдическим зверем — держит, вздернув его на командирском копье, воин в узорчатом шлеме.

Кажется, именно он и выкрикнул слова приказа…

Молоком разливался туман по склону, на полтора фута от земли. По колено стояли в нем, обороняясь, горцы одного клана; по колено наступали — горцы другого.

И тот, кто падал, сразу же исчезал из глаз. Будто тонул в молочно-белом озере.

А по поверхности его, гладкой и ровной — гораздо более гладкой, чем бывает поверхность любого, даже самого спокойного озера, — после каждого падения проходила рябь.

И высовывалась порой, пробив слой тумана, то рука со скрюченными в последнем движении пальцами, то чье-то окровавленное лицо — чтобы, судорожно глотнув воздуху, вновь погрузиться в белесую мглу, как если бы действительно была она озерными водами…

Словно мушкетная пуля, ударившая в стену дома, конница Мак-Лаудов пробила вражеский отряд на половину глубины построения. Искрошив, уничтожив все вокруг себя. Но тут и застряла, как пуля застревает в стене.

А застряв, — превратилась в мишень.

И где-то совсем рядом, но все же в недосягаемой дали, осталась Мак-Лаудовская пехота. Отстав от рванувшихся галопом всадников, она спешит к месту боя, выставив копья в прорези щитов и что-то крича на бегу. Но ей уже не поспеть вовремя.

(Эх, раньше бы подумать об этом тану… Но не подумал он. А вот Фархерсоны — подумали.)

Впрочем, сами ли они додумались до этого? Едва ли… Презирают горцы хитроумный расчет, искусство правильного боя, умение расставлять полки…

Это, должно быть, вон тот им подсказал — чужак в диковинном, не здешней работы, шлеме и панцире. Вот он стоит слева, держа знамя на копье, а свободной рукой указывает куда-то, отдавая распоряжения.

И, повинуясь его приказам, лучники вновь натянули тетивы, хотя обычно стрелы свистят в начале схватки — до того, как началась работа неутомимых мечей.

Неужели все совпадает до мелочей? И, значит, у всех бессмертных начало Пути одинаково?

И Конан, внутренним взором пройдя сквозь Время и Пространство, взглянул на битву с близкого расстояния. Будто сам оказался среди сражающихся.

И увидел, что все не так…

Результат — сходен, но подоплека различна. Воин в странных доспехах, принявший на себя командование после гибели тана (а Лабрайд, тан Фархерсонов, повел свою конницу навстречу атакующему клину, повел — и был втоптан в землю), — не обладал длинной линией жизни.

Любой из бессмертных чувствовал ее ауру — далекий отблеск Силы. А Конан чувствовал лучше других: иначе не остаться бы ему последним среди бессмертных…

Ронар и его братья, сидя на огромных жеребцах, высились над конной лавиной, словно сторожевые башни — над крепостной стеной. Именно по ним и хлестнул шквал стрел. Но хлестнул не разом, а поочередно.

Сперва — по самому Ронару ап Форгейму, отличимому от прочих высоким султаном перьев на шлеме.

Не прибавилось у лучников ни силы, ни меткости. Однако теперь все они били в одном направлении, на несколько ярдов в поперечнике насытив воздух ливнем стрел.

И хрипло вскрикнув, выронил тан меч и покатился по земле с оперенными черенками, торчащими из каждой щели его доспехов. Словно странная птица со смятыми, обломанными перьями, — если можно представить себе птицу в тяжелой броне…

А потом шквал ударил по второму латнику, сметая его с седла. И по третьему…

Последний из рыцарей успел оглянуться назад, на воинов своего клана. Кажется, (хотя поди узнай лицо под глухим забралом), это был Габур по прозвищу Быстрый, младший из ап Форгеймов.

Он увидел и понял все. Увидел гибель братьев; увидел, что сам он отрезан от своих вопящей стеной врагов; увидел, что проигран бой.

И уж, конечно, увидел он предсмертно обострившимся зрением трехлепестковые цветы стрел, несущиеся к нему со стороны белого квадрата вражеского знамени.

И понял, что обречен. Понял, что проигран бой…

А Дункан Мак-Лауд, волей судьбы оказавшийся ближайшим к Габуру Быстрому, увидел и понял нечто иное. Он увидел — не зрением видят такое! — как мольба, подобная воплю, вытекает сквозь узкие щели наличника последнего из латников.

Мольба не о своем спасении — а о спасении клана и чести клана.

И понял Дункан, что настало его время вести за собой.

Говорили в старину: даны тебе плечи, так неси!

6

История печет свой хлеб из слоеного теста. И много зависит от того, какие и в каком порядке лягут слои.

Немалая мудрость требуется, чтобы осознать этот, как будто совсем элементарный факт. Но когда придет понимание, — все вокруг становится ясным…

Река, по которой медленно, то и дело тыкаясь в берег или цепляясь о вязкое дно, плавает неуклюжий корабль человечества, слагается из многих ручейков. Пытаться что-то менять в главном течении — бессмысленно. Слишком велика, необорима его мощь…

Сила же, данная бессмертным, имеет свои границы. Во всяком случае, если это Сила светлая. Если же она темна…

Темноте же — нет предела. «Немеряна моя Сила!» — кричал Черный Воин, вновь придя в этот мир. И прав он был, потому что прямо восстать против его могущества — все равно, что пытаться прямым ударом изящной катаны остановить огромный эспадон.

Но приложив даже небольшое усилие в нужном месте, в нужное время…

(Как будто нет сейчас на Земле Черного Воина. Силы Зла, обильно разлитые по планете, не сошлись пока в неком едином носителе.

А если сойдутся…)

Что ж, уже дважды катана одолевала эспадон. И нет причин, чтобы ей и в третий раз не одолеть его!

Тогда было так:

Пришпорил своего коня Дункан Мак-Лауд и послал его влево — туда, к белому квадрату чужого знамени.

И рванулись следом за ним уцелевшие Мак-Лауды — напролом, топча вражескую пехоту, словно вереск.

Столь неожиданным оказался этот рывок, что они достигли своего. И пела душа Дункана, когда увидел он перед собой — внизу, на уровне стремени

— того странного воина, что отнял победу у Мак-Лаудов.

Это он так думал, что отнял… Ну, мы еще посмотрим — кто кого!

Странно: человек, так умело командующий боем, так хорошо распознавший, куда следует нанести главный удар, вроде бы не ждал опасности для себя самого.

Настолько не ждал, что даже клинок он еще не обнажил. А теперь и не будет времени обнажить!

Потому, что времени вообще ни на что не хватит. Дункан, привстав на стременах, уже обрушивает на него сверху удар своего палаша.

И остановилось все вокруг. Только медленно опускается широкое лезвие, хищно поблескивая в сгустившемся воздухе.

Дункан хорошо рассмотрел незнакомца. Тот среднего роста, худощав, лицо его под открытым шлемом темнеет нездешней смуглостью. Итальянец? Француз?

Фархерсоны — еретики-паписты (оттого разгромить их будет особенно сладостно: каждый убитый папист, говорят, снимает с твоей души четверть грехов… Если так, то Дункан за сегодня уже на три четверти очистился — а сейчас вот и последние грехи с себя снимет!).

Немного осталось в горах Шотландии папистов, — но все свои надежды католический мир возлагает на них. Снабжает их золотом и сталью, тайно шлет офицеров, сведущих в ратном деле.

Вот и это, — должно быть, один из них… Темные глаза, кожа цвета оливок, легкий панцирь континентальной работы…

И кем бы он ни был — итальянец или француз, как подумалось сперва, либо подданный Филиппа II, императора всех еретиков, — сейчас он станет просто трупом.