Ангелы на каждый день - Михал Вивег

Сестра подает врачихе уже заготовленный шприц. Та, подняв брови, слегка покачивает головой.

— Итак, приступим, пани доктор!

Это звучит несколько вызывающе.

На третьем курсе медицинского факультета на Рождество под нижним седьмым зубом справа у нее образовался пузырек — цистогранулема, не поддающаяся никаким медицинским ухищрениям. Она ходила к Томашу каждую неделю. Прежде они не были знакомы. Несколько раз он старательно прочищал ей оба коренных канала и заполнял зуб дезинфекционной прокладкой, но маленькая шишечка в десне через несколько дней появлялась снова. Когда шишечка слишком набухала, Эстер прокалывала ее иголкой. Соседки по общежитию с отвращением отворачивались, а она только улыбалась.

В середине января Томаш, наконец, буравом Хедсрема проник к самому апексу. Ее всю пронзила острая режущая боль, но она овладела собой. Томаш чуть отступил. Эстер и по сей день помнит его слишком заинтересованный взгляд — речь шла о чем-то большем, чем престиж стоматолога. Да, она закрыла глаза, почувствовав острую боль.

— Пожалуй, победа скоро будет за нами, — сказал он удовлетворенно. — Очаг мы открыли, каналы заполним.

Когда бы она ни пришла, Томаш приветливо улыбался, но никакого флирта не допускал (он был на девять лет старше и эту возрастную разницу старался всячески подчеркнуть). Надо думать, что свищ наконец закроется, деловито заключил он. Эстер, напротив, надеялась, что свищ еще долго не затянется. Лишь в раннем детстве она боялась зубных врачей — а сейчас радовалась каждому визиту. Она просто дождаться не могла, когда Томаш снова наклонится к ней. Она скучала по его спокойному голосу. Скучала по его дыханию. Ее язык с радостью принимал прикосновения его пальцев. Своей подруге Иогане она полушутя говорила, что воспаление в десне может быть и психосоматическим проявлением любви. Но зуб все-таки пришлось удалить — Томаш напрасно обстоятельно объяснял ей причины. Эстер лишь весело поддакивала.

В назначенный день она сидела перед его кабинетом совершенно одна; удивительно, но в приемной не было других пациентов. Сестра, лет пятидесяти, полная, но стройная словачка, через четверть часа вызвала ее из другой двери. Эстер поняла, что удаление зуба будет происходить в операционной, но это нисколько ее не встревожило. По указанию сестры она разделась до трусиков. На ней не было бюстгальтера, но стыда она не испытывала, напротив, вся ситуация, как ни странно, возбуждала ее. Уж не мазохистка ли она: через несколько минут ее рот наполнится кровью, а она думает о сексе, весело усмехнулась Эстер. Она сунула руки в зеленый балахон, а сзади кто-то завязал ей тесемки. Сперва она решила, что это, должно быть, сестра, но в ту же секунду увидела ее перед собой. Обернулась — перед ней стоял Томаш. Впервые он был в операционном халате. Марлевая маска не скрывала румянца на его щеках. А лицо сестры выражало умиление женщины, смотрящей финал мексиканского телесериала. С Эстер никогда не приключалось ничего более романтического. Подобной любовной увертюры больше никогда в ее жизни не будет.

— Что можно ждать от брака, возникшего благодаря флюсу? — острил Томаш позже на свадьбе. — Уже в колыбели нашей любви был гнойник.

Она смеялась вместе с гостями. Разве скажешь об этом иначе? Самоирония и принижение чего-то высокого не что иное, как признание во лжи. Настоящую страсть нельзя свести к сюжету, приемлемому в обществе. Мог ли он сказать свадебным гостям, что тогда — как он позже признался ей — его возбуждали даже ее слюни? Они оба чутко угадывали, что большинство присутствующих на свадьбе ничего подобного не испытывали. Искренне рассказывать им о начале их любви было бы столь же бестактно, как хвастаться перед бедняками своим богатством.

9. Гахамел

На перемене в учительской Мария внимательно изучает расписание на стене: а не предстоит ли ей замещать кого-то на следующем уроке? Убедившись, что действительно свободна, она возвращается в кабинет, который делит еще с двумя коллегами; сейчас они на уроке, так что это большое помещение сорок пять минут исключительно в ее распоряжении. Весь антураж кабинета свидетельствует о страсти Марии к современным канцелярским товарам. (Она всегда испытывала к ним слабость, но при социализме могла лишь мечтать о них.) На книжных полках преобладают длинные ряды скоросшивателей как из светлого дикта, так и с цветным текстильным покрытием. На всех трех столах красуются выдвижные оранжевые регистраторы и одинаковые комплекты черных проволочных кубков, содержащих ручки, фломастеры, маркеры, металлические и пластмассовые скрепки, ножницы, разные скотчи и липкие этикетки. На стене висят две пробковые доски с цветными кнопками и металлическая белая таблица с перманентным фломастером, подвешенным на пестром шнурке.

Илмут восхищена, но меня эта картина озадачивает.

Утром Мария принесла из дома несколько газетных вырезок о Кареле Гавличеке Боровском[12], сейчас она вкладывает их в прозрачную файловую папку, которую тут же закрепляет кольцами в перекидном блокноте вместе с домашними заданиями. Она встает, усиливает звук радио, подходит к холодильнику, залепленному исписанными квадратиками в рефлексных, отражающих солнечные лучи красках, включает электрокофейник и, пока в нем закипает вода, делает, по своему обыкновению, несколько дел сразу: находит пакетик кофе, смотрит, не спустилась ли петля на чулке, проверяет, не отекли ли пальцы... Разумеется, она не перестает слушать радио. Модератор как раз напоминает слушателям, что сегодняшняя программа посвящена отапливаемым бэби-боксам, где несчастные матери могут анонимно оставлять своих новорожденных. Она повторяет номер, по которому слушатели могут позвонить и поделиться своими соображениями. За окнами кабинета “в лазурной глубине плывут прозрачные туманы”. Самые простые истины люди обнаруживают в последнюю очередь. Модератор объявляет песню группы АББА “I Believe in Angels”[13]. Мы с Илмут обмениваемся улыбками.

— В восемнадцать лет Мария еще не пила кофе, — говорю я. — И была довольно разбитная. И выглядела она, конечно, совершенно иначе. Постарайся представить ее: она была гораздо стройнее, носила мини-юбки. Может, ты не поверишь, но она чем-то походила на тебя, хоть и была не так красива, как ты.

Илмут изумляется.

— Четыре года она ездила в гимназию. С вокзала домой шла, бывало, прямо по рельсам. Раскинув руки, словно искусный канатоходец, она могла пройти, ни разу не оступившись, сотни метров. Карел любил наблюдать за ней, особенно когда она была в мини-юбке. Он специально ждал ее у переезда, чтобы видеть, как она приближается.

Мария задумчиво размешивает кофе. Потом решительно встает, приглушает радио и подтягивает к себе телефон. Она почему-то выглядит взволнованной.

— Поезда и автобусы она, естественно, ненавидела. Ей нравилось, что у Карела уже в девятнадцать лет было собственное авто.

Мария набирает номер радиостанции. На лице Илмут — вопрос.

— Кто к нам на этот раз дозвонился?

— Добрый день, я — ваша слушательница из Праги.

В голосе модератора появляется наигранная радость.

— A-а, добрый день! Это наша постоянная слушательница, пани Мария. Да, да, пани Мария, мы сегодня вместе с вами обсуждаем вопрос об организации так называемых бэби-боксов, где матери, попавшие в тяжелую жизненную ситуацию, могут спокойно оставить своего ребенка. Эти блоки, естественно, отапливаются и связаны сигнализацией с медицинскими работниками. Каково ваше мнение, пани Мария?

— Я думаю, что организация бэби-боксов — неправильный путь, — говорит Мария.

Нервозность так изменяет ее голос, что Карел, скорее всего, не узнал бы ее.

— Давая возможность молодым матерям легко избавиться от ребенка, — заикаясь, продолжает Мария, — мы тем самым легко освобождаем их от ответственности.

Она замечает, что два раза употребила слово “легко”. Модератор ждет, Мария молчит.

— Итак, Мария, мы благодарны за ваше мнение и желаем вам отличного дня. Кто дозвонился следующий?

Мария кладет трубку, расправляет юбку и садится.

Потрясенная Илмут молчит.

— Нельзя даже представить, что это одна и та же женщина. Правда?

Илмут кивает.

10. Иофанел

— “И озеро тайком грустило, / тенистый брег ему внимал, / и воды крýгом обнимал; / а в небе дальние светила / грядою голубой блуждали, / как слезы страсти и печали...” — декламирует Гахамел.

Мы сидим на одной из ржавых арок железнодорожного моста; грязь, ржавчина, голубиный помет и убогое граффити. Реку бороздят лебеди и утки, под Вышеградской скалой[14] разворачивается пароход с туристами. Черно-коричневая гладь уносит первые опавшие листья и, случается, белое перышко. К остановке “На Витони” подъезжает трамвай номер семь — по стечению обстоятельств тот самый трамвай, который сегодня убьет Карела.