Непознанная Россия - Стивен Грэхем

Меня встретили как нельзя лучше. Khosaika поставила передо мной кашу, молоко, очень вкусную рыбу. Муж, Григорий, трудился в это время наверху, скреб внутренности шкуры тупым ножом, отчищая меха в бочке с опилками. Я долго наблюдал, как он работает вместе с прислугой. Стоя в громадной бочке, обутый в высокие сапоги Григорий топтал великолепную черную медвежью шкуру, уверяя при этом, что не причинит ей ни малейшего вреда.

Здесь же можно было купить мех. Крестьяне постоянно приносили шкуры убитых ими лис и волков, а Епифанов — так звали моего хозяина — продавал их. Медвежью шкуру можно было приобрести за соверен или тридцать шиллингов, правда, по-настоящему хорошая шкура стоила не менее четырех-пяти фунтов; нерпичьи шкуры шли за два — четыре шиллинга, волчьи — от десяти шиллингов до фунта. На два фунта можно было закупить оленьих шкур на шубу местного покроя. Надевший ее человек становится похожим на дикого зверя.

В это же время жена шила на кухне меховые тапки из оленьей кожи, pimi, или меховые гетры, bakhili, меховые ботинки, malitsi, меховую верхнюю одежду. Хозяева мои, явно богатые, бездетные — работали много, не пили и представляли собой, скорее, исключение, ибо архангельский мужик пьет как сапожник, а количество детей у него частенько выражается в двухзначных числах.

Я появился здесь в петров пост, когда нельзя потреблять молоко, но хозяева мои не возражали, чтобы я его пил. Я поинтересовался, не выливаются ли остатки — оказалось, ничего подобного, ни капли: часть идет на приготовление масла, а остальное молоко заквашивается и из него делается smetana. Русские считают, что лучшее молоко — это кислое молоко. Пропагандирующий свою теорию кислого молока профессор Мечников просто-напросто поворачивает западный мир к обычному питанию русских крестьян.

Каждый в Боброво имеет корову и та же картина по всей Двине. Все лето коровы проводят на песчаном, поросшем травой острове посреди Двины. Весной им приходится переплывать с берега на остров, а осенью они проделывают обратный путь еще до того, как замерзает река. Должно быть, незабываемое зрелище. Зиму коровы благополучно проводят в хлеву.

В Боброве я был счастлив, впитывая красоту реки и неба. Полная отделенность от мира — Природа здесь наедине с самой собой. Я купался в реке, сидел полуодетый у воды, наблюдая, как мелкие волны разбегаются по песку. В мозгу рождались смутные песнопения, как будто в сердце птицы. Действительно, поэты — всего лишь одушевленные существа, славящие создателя.

В четыре часа дня вместе с Khosaika и Наташей я переправлялся на остров — доить коров. На реке собирались все женщины деревни, и весьма радостное зрелище представляли они в своих ярких разноцветных платьях. Возвратившись, мы поднимались по длинной грязной бревенчатой лестнице, ведущей с берега реки на вершину холма, где сгрудились избы. Я шел к Переплетчикову и рассматривал этюды, над которыми он весь день трудился: берега Двины, купы сосен у старой мельницы. Когда он бывал серьезен, Переплетчиков декламировал мне русских поэтов, а в веселом настроении рассказывал всякие забавные случаи, приключившиеся за день.

Становилось поздно, но в небе не происходило никаких перемен. Тянулся чудный нескончаемый вечер, царство полусвета. Я возвращался к себе и, если мой хозяин еще не спал, он рассказывал, как долгими зимними вечерами при свете лампы он занимается резьбой по податливой древесине сосны либо выпиливает аккуратные, изящные модели церквей или оклады для икон, чтобы украсить ими и без того уже разукрашенную донельзя спаленку.

Каждое утро Григорий подстреливал ворону и отдавал ее орлу. Я все удивлялся, почему он не стреляет голубей, ведь они гораздо жирнее и стрелять их легче, но оказалось, что голубь считается священной птицей.

"Орел ест одну свежатину, — говорил мужик, тыкая в хищника сосновой веткой. — Старый паршивец! Смотри, как заграбастал, теперь эту ворону у него не вырвешь, хоть три человека тяни".

"А воду ты ему даешь?" — полюбопытствовал я.

Крестьянин многозначительно ухмыльнулся.

"Он пьет одну кровь!"

"Как?" — не поверил я.

"Он пьет одну кровь. Мы поначалу давали ему воду, боялись, подохнет. Вдвоем раскрывали ему клюв и вливали воду. Только он все равно не пьет. Паршивец!" — заключил Григорий, стукнув птицу по голове.

Орел захлопал сведенными крыльями, подскочил, не выпуская мертвую ворону из когтей. Глаза его, казалось, не замечали ни мужика, ни наших перемещений, в них устоялась непреходящая угрюмая злоба.

Я еще был в Боброво, когда появившийся откуда-то человек за два рубля купил птицу и отпустил ее на волю.

"Кто это был?" — спросил я.

"Охотник, хороший барин, к чему только он ее отпустил?"

"Он отпустил ее, потому что она сильная, прекрасная, благородная птица. Тебе бы самому это сделать, — сказал я. — Попадись на тебя чиновник какой-нибудь, он бы приказал тебе отпустить да и дело с концом. Позор какой — орел сидит в загородке для свиней, медвежья шкура висит на веревке!"

~

Глава 5

ЦВЕТОК СЧАСТЬЯ

У меня случился разговор с одной baba относительно духовного благополучия деревни. Она считала, что с этим обстоит плохо. "Люди у нас такие грубые, — сказала она. — В церкви почти не служат, вот отчего". "Но у вас такая красивая, только что покрашенная церковь, — сказал я. — Я думал, вы люди религиозные".

"Церковь-то у нас есть, barin, да только всегда заперта, попа нет. К нам должен ездить тот, что живет в шести верстах отсюда, а он всегда пьяный, горе, да и только. Строить церковь мужики начали давно. На сходе сговорились, кто что будет делать: кто валит деревья, кто обтесывает, сплачивает бревна и строит. Работали небыстро, да Бог того от нас и не ждал. За два с половиной года построили крышу, стены и полы. Чтобы украсить ее внутри, люди дали иконы. Собрали деньги, чтобы купить краску — краска очень дорогая — покрасили стены в белый цвет, а крышу — в красный. Снова мы собрали деньги, поставили колокольню, а потом купили колокол. Все были такие угодные Господу дела. И мужики жили, как святые. Как все кончили, был у нас большой праздник, всех позвали — из Трепухово, из Лявли, из Коскова — и все до смерти напились. Другого такого худого праздника и не помню. Говорила я им, нельзя пить так много водки. Никто меня не слушал, все пили да пили, да еще и приговаривали: "Слава тебе, Господи". Думали, Бог ими доволен. Только мы, бабы, лучше знаем, никто из нас не выпил и капли, мы все крестились и молились Богу: "Господи, помилуй!"

"И теперь в вашей церкви не служат?" — вставил я с сочувствием.

"Не служат, barin. Думали, будет у нас свой поп, да ничего не вышло. Косковский должен служить в обеих деревнях, а он такой пьяница, что и в своей-то церкви не может толком отслужить, не то что в нашей придти сказать обедню. Не приведи Господь".