Метель - Владимир Сорокин

Платон Ильич закурил папиросу с особым наслаждением человека, отдыхающего после тяжкой работы. Узкое, разгоряченное лицо его дышало теплом.

– Хочешь папиросу? – спросил он Перхушу.

– Благодарствуйте, барин, мы не курим. – Возница поддернул вожжи, лошадки слабо потянули.

– Что так?

– Не привелося, – устало улыбался своей птичьей улыбкой Перхуша. – Водку пью, а табак не курю.

– И молодец! – так же устало рассмеялся доктор, выпуская дым из полных губ.

Лошадки тянули потихоньку, самокат ехал по напрочь занесенной дороге, прокладывая себе путь. Лес кончился вместе с оврагом; впереди, сквозь крутящийся снег слабо виднелось покатое поле с редкими островами кустов и ивняка.

– Притомилися коньки мои. – Перхуша шлепнул варежкой по рогоже. – Ничо, щас вам полегшает.

Дорога стала плавно уходить влево, к счастью, на ней опять показались редкие вешки.

– Щас запруду проедем, а там – прямая дорога через Новай лес, сбиться трудно, – пояснил Перхуша.

– Давай, брат, давай, – подгонял его доктор.

– Малость они передыхнут, да и покатим.

Лошадки потихоньку приходили в себя после мучительного подъема и тянули самокат неспешно. Так протащились версты две, и почти совсем стемнело. Снег валил, ветер стих.

– Вот и запруда. – Перхуша указал кнутиком вперед, и доктору показалось, что впереди большой, занесенный снегом стог сена.

Они подъехали ближе, и стог сена оказался мостом через речку. Самокат стал переезжать его, что-то заскребло по днищу, Перхуша схватился за правило, выравнивая движение, но самокат вдруг стало заносить вправо, он сполз с моста, ткнулся в сугроб и стал.

– Ах, засади-тя… – выдохнул Перхуша.

– Неужели опять лыжа? – пробормотал доктор.

Перхуша спрыгнул, раздался его голос:

– Ну, пади! Па-ди! Па-ди!

Лошади стали послушно пятиться, Перхуша, упираясь в передок самоката, помогал им. Самокат с трудом выехал из сугроба, Перхуша исчез в снежной пелене, но быстро вернулся:

– Полоз, барин. Бинтик ваш стащило.

Доктор с раздражением и усталостью выбрался из-под полости, подошел, наклонился, с трудом различая треснутый носок полоза.

– Черт побери! – выругался он.

– Во-во… – шмыгнул носом Перхуша.

– Придется опять бинтовать.

– А толку-то? Пару верст проедем, и опять.

– Ехать надо! Непременно надо! – тряс малахаем доктор.

«Упрямай…» – глянул на него Перхуша, почесал висок под шапкой, глянул вдаль:

– Вот чего, барин. Тут рядом мельник живет. Придется к нему. Там и полоз починить сподручней.

– Мельник? Где? – закрутил головой доктор, ничего не различая.

– Во-о-он окошко горит, – махнул рукавицей Перхуша.

Доктор вгляделся в снежную темноту и действительно различил еле заметный огонек.

– Я б к нему и за десять целковых не поехал. Да, видать, выбора нет. Тут в поле ветер ловить не хочется.

– А что он? – рассеянно спросил доктор.

– Ругатель. Но жена у него добрая.

– Так поехали скорей.

– Токмо пошли уж пёхом, а то лошадки замучаются тащить.

– Пошли! – решительно направился к огоньку доктор и сразу провалился в снег по колено.

– Вона там дорога! – указал Перхуша.

Оступаясь в долгополом пихоре и чертыхаясь, доктор выбрался на совершенно неприметную дорогу. Перхуша с трудом выправил туда самокат и понукал лошадок, идя рядом и держась за правило.

Дорога ползла по берегу замерзшей реки, и по ней крайне медленно, мучительно пополз самокат. Направляя его, Перхуша устал и запыхался. Доктор шел позади, изредка толкая самокат в спинку сиденья. Снег валил и валил. Временами он падал так густо, что доктору казалось, будто они ходят по кругу, по берегу озера. Огонек впереди то пропадал, то мерцал.

«Угораздило напороться на эту пирамиду, – думал доктор, держась за спинку самоката. – Давно б уже были в Долгом. Прав этот Козьма – сколько же ненужных вещей в мире… Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи… Именно такая омерзительная вещь и принесла нам вред сегодня…»

Перхуша, непрерывно поправляя сползающий вправо с дороги самокат, думал о ненавистном мельнике, о том, что дважды уже зарекся к нему ездить, и вот опять придется иметь с ним дело.

«Видать, слабый зарок я себе положил, – думал он. – Зарекся на Спас: ноги моей там не будет, а таперича – прусь к нему за подмогой. Если б зарекся крепко – ничего б и не случилось, пронесли бы ангелы на крылах своих мимо этой мельницы. А таперича – прись, стучи, проси… Или вовсе не надо зарекаться? Как дед говорил: худа не делай, а зароку не давай…»

Наконец впереди из снега возникли еле различимые две полулежащие в сугробах ракиты, а за ними и дом мельника со светящимися двумя окошками, стоящий прямо на берегу и почти нависающий над рекою. Застывшее в реке водяное колесо сквозь пургу показалось доктору круглой лестницей, ведущей в реку из дома. Это выглядело так убедительно, что он даже не усомнился и понял, что лестница это непременно нужна в хозяйстве для чего-то важного, связанного, вероятно, с рыболовством.

Самокат подполз к дому мельника.

За воротами залаяла собака. Перхуша слез, подошел к дому и постучал в светящееся окно. Не очень скоро калитка возле ворот приотворилась, возник неразличимый в темноте человек:

– Чего?

– Здоров, – подошел к нему Перхуша.

– А, здорово, – узнал его открывший калитку.

Перхуша тоже узнал его, хотя этот работник был у мельника всего первый год.

– Я, тово, дохтура в Долгое везу, а у нас тут полоз сломило, а чинить на ветру несподручно.

– А-а-а… Ну, погоди…

Калитка закрылась.

Прошло несколько долгих минут, и за воротами завозились, загремел засов, ворота со скрипом стали отворяться.

– Въезжайтя на двор! – приказным голосом выкрикнул все тот же работник.

Перхуша громко зачмокал губами, направляя самокат в створы ворот, самокат вполз на двор. Доктор вошел следом, и работник сразу затворил и заложил ворота. Хоть и было темно и снежно, но доктор различил довольно просторный двор с постройками.

– Господин дохтур, пожалуйтя, – послышался женский голос с крыльца.

Доктор пошел на голос.

– Не оступитеся, – предупредил голос.

Платон Ильич еле различил дверь, но тут же споткнулся о ступеньку и схватился рукой за бабу.

– Не оступитеся, – повторила она, поддерживая его.

От бабы потянуло кислым деревенским теплом. В руке она держала свечку, которую тут же задуло. Баба была женою работника. Она провела доктора через сени, открыла дверь. Доктор вошел в просторную, добротно и богато по деревенским меркам обставленную избу. Две большие керосиновые лампы освещали помещение: две печи, русская и голландка, два стола, кухонный и обеденный, лавки, сундуки, полки с посудой, кровать в углу, приемник под покрывальцем, портрет Государя в негаснущей радужной рамке, портреты государевых дочерей Анны и Ксении в таких же переливающихся рамках, двустволка и автомат Калашникова на лосиных рогах, гобелен, изображающий оленей на водопое и самогонный аппарат на деревянной подставке.

За обеденным столом сидела мельничиха, Таисия Марковна, полнотелая, крупная женщина лет тридцати. Стол был накрыт, на нем поблескивал маленький круглый самовар и стояла двухлитровая бутыль самогона.

– Проходите, милости просим, – произнесла мельничиха, приподнимаясь и накидывая сползший цветастый павлопосадский платок на свои полные плечи. – Господи, да вы ж весь в снегу!

Доктор действительно был весь в снегу, словно вылепленный детворой на Масленицу снеговик – только сизый нос торчал из-под облепленного снегом малахая.

– Авдотья, чё стоишь, помоги, – приказала мельничиха.

Авдотья принялась отряхивать и раздевать доктора.

– Что ж вы вечером да по такой пурге поехали? – Мельничиха вышла из-за стола, шурша юбкой.

– Выехали мы засветло, – ответил доктор, по частям отдавая свою отяжелевшую, мокрую одежду и оставаясь в темно-синей тройке и в белом шарфе. – Да по дороге сломались.

– Вот беда! – улыбнулась мельничиха, подходя к нему и держась полными белыми руками за концы своего платка.

– Таисия Марковна, – поклонилась она доктору.

– Доктор Гарин, – кивнул ей Платон Ильич, потирая руки.

Войдя в избу, он сразу почувствовал, что озяб, устал и проголодался.

– Выпейте чайку с нами, согрейтесь.

– С удовольствием. – Сняв пенсне, доктор стал неспешно протирать его шарфом, щурясь на самовар.

– Откуда же вы едете? – спросила мельничиха.

Ее голос был грудной, приятный, она говорила слегка нараспев и не с местным акцентом.

– Я выехал утром с Репишной, а в Долбешино не оказалось лошадей. Пришлось тамошнего возчика нанять, с самокатом.

– Кого?

– Козьму.

– Перхушку? – пропищал голосок за столом.

Доктор надел пенсне, глянул: на столе рядом с самоваром сидел, свесив ножки, маленький человек. По размеру он был не больше этого блестящего новенького самоварчика. Человечек был одет во все маленькое, но соответствующее одежде достаточного мельника: на нем была красная вязаная кофта, мышиного цвета шерстяные штаны и красные фасонистые сапожки, которыми он помахивал. В руках у человечка была крошечная самокрутка, которую он только что скрутил и склеивал своим маленьким язычком. Лицо у человечка было невзрачное, безбровое, белесое; светлые редкие волосы торчали на голове и по щекам переходили в редкую светлую бородку.