Жизнь и смерть генерала Корнилова - Валерий Поволяев

Лицо Корнилова по-прежнему было непроницаемым, он словно бы сфотографировал кавалерийский отряд — всех всадников, до единого человека, запомнил не только численность отряда, но и детали — кто как сидел в седле, крепко или, наоборот, не очень уверенно, кто чем был вооружён, запомнил и командира отряда — офицера в артиллерийском мундире. Корнилов лениво отрезал пчаком, широким среднеазиатским ножом, кусок мяса, подцепил его остриём и отправил в рот. Мясо было знатное, чайханщик умел не только приглядывать за своими посетителями.

А вот шашлыки из бараньих яиц оказались не столь хороши, как мясо, хотя и они были ничего, могли угодить желудку опытного едока. Но еда эта — на любителя. Корнилов пожалел, что заказал по два шампура на один нос, надо было бы обойтись меньшей дозой... Впрочем, по лицам его спутников не было видно, что они недовольны этим обстоятельством: и Мамат и Керим поглощали шашлык азартно, вкусно причмокивали, вытирали пальцами блестящие губы и снова вгрызались зубами в беловатую мягкую плоть.

Из крепости тем временем выехал ещё один отряд кавалерии — такой же расхристанный, разношёрстный, крикливый, проскакал мимо чайханы, забив пространство пылью, которая неприятно захрустела на зубах.

   — Нам пора, — тихо проговорил Корнилов, обращаясь к своим спутникам.

Словно услышав что-то, к нему тут же подскочил чайханщик.

   — Господин доволен завтраком? — спросил он у Корнилова.

   — Доволен. Завтрак был отменный. — Капитан отёр усы рукой, сыто рыгнул — этого требовали законы здешней вежливости, усмехнулся про себя: хорошо, что его не видит кто-либо из петербуржского света. То-то бы сморщила свой нос княгиня Марья Ивановна.

Чайханщик согнулся в поклоне: похвала была ему приятна.

   — Прощу господ отведать настоящего индийского чая из города Бомбея, — предложил он и, не дожидаясь ответа — знал, что гости не откажутся, — громко хлопнул в ладони.

На ковре, будто по мановению волшебной палочки, появился чайник и три пиалы. Чайханщик сдул с пиал невидимую пыль:

   — Милости прошу!

Чайхана потихоньку набилась солдатами — вход и выход из крепости был свободный; несколько артиллеристов с тёмными, похожими на печёную картошку лицами уставились на Корнилова и его спутников: незнакомые люди были им интересны.

Один из артиллеристов не выдержал, поинтересовался:

   — Вы, уважаемые, торгуете лошадьми... Я не ошибся?

Корнилов улыбнулся ему, не сказал ни «да», ни «нет», — а ведь он, верно, похож на торговца лошадьми, и спутники его были лошадниками. Он понял, что своей молчаливостью обратил на себя внимание афганцев. Один из сослуживцев Корнилова по Туркестанскому корпусу точно как-то заметил, что «малоговорение в Средней Азии производит обаятельное действие и развязывает языки почти настолько, насколько требуется».

Перекинувшись несколькими словами с Корниловым, солдаты перешли к своей прерванной беседе. Капитан прислушался к тому, что они говорили, и очень скоро узнал, что происходит в Файзабаде, Герате и Кабуле.

Когда Корнилов со спутниками покидал чайхану, неожиданно появился смуглый, с аккуратными усами, будто бы приклеенными к лицу, юзбаши — афганский капитан в белой шёлковой чалме с прикреплённой к ней офицерской кокардой. Афганского капитана сопровождали двое ординарцев в пехотной форме.

В руке юзбаши держал камчу с резной, украшенной перламутровым орнаментом рукоятью. Корнилов невольно залюбовался камчой — такому товару место и музее. Произведение искусства. Юзбаши поздоровался, провёл камчой по усам и поинтересовался:

   — Кто вы и куда направляетесь, уважаемые?

Сделав лёгкий полупоклон в сторону юзбаши, Корнилов произнёс на чистом дари — языке, на котором разговаривала половина Афганистана:

   — Едем поступать на службу в конный полк эмира Абдуррахман-хана.

О том, что такой полк формируется, Корнилов знал от разведчиков своего штаба. Твёрдое смуглое лицо юзбаши посветлело, он довольно кивнул и произнёс патетически:

   — Это очень похвально. Эмир оценит ваши благородные намерения.

Капитан исчез так же внезапно, как и появился — ну будто бы растаял в воздухе, как дух бестелесный. Имеете с юзбаши исчезли и его ординарцы. Корнилов е непроницаемым вежливым лицом стянул мешок е кормом с морды своего коня, поправил уздечку и вскочил в седло. Текинцы сделали то же самое.

Солнце поднялось уже высоко, заиграло по-весеннему ярко, хотя до весны было ещё далеко. Воздух сделался рыжим, каким-то кудрявым: с земли вверх устремились невидимые токи, поднимали рыжую утреннюю морось, взбивали пыль, в пыли этой, веселясь, крутились мелкие пичуги, а сверху, с большой высоты, за суматошной земной жизнью наблюдали гордые орлы.

Крепость со всех сторон окружали мелкие голые горы. Это были старые горы, похожие на холмы, они отжили своё и теперь тихо дремали под тёплым солнцем, ожидая кончины. Ни живности в этих горах не наблюдалось, ни растительности — ни-че-го. И орлы над ними не парили, значит, ничего в этих горах не было.

Корнилов пустил своего отдохнувшего коня вскачь. Текинцы устремились следом. Вскоре они свернули вправо, уходя под солнце, лошадей оставили в небольшом каменном распадке. А Корнилов, подхватив домотканый мешок хурджун, который был приторочен к седлу, устремился на макушку ближайшей горы. С собой взял Керима. Мамата оставил стеречь лошадей.

С вершины этой пегой старой горы крепость была видна как на ладони. Корнилов достал из хурджуна новенькую «лейку» с лаковым деревянным корпусом, пристроил фотоаппарат на камне. Конечно, лучше было бы снимать со штатива, но слишком уж громоздкая и заметная эта тренога, для неё надо иметь специальный мешок, он мог привлечь внимание какого-нибудь глазастого юзбаши, а это было бы совсем плохо. Поэтому капитан взял только камеру. Корнилов запоздало почувствовал, как по хребту у него поползла стылая струйка пота: догадайся о чём-нибудь афганский капитан, и голова капитана вместе с головами Мамата и Керима уже болталась бы на колу, поднятом над крепостной стеной.

Из-под ног Корнилова неожиданно выскочил небольшой длиннорылый зверёк с грозно ощетиненными иголками, очень похожий на ежа, но это был не ёж — дикобраз. Дикобраз зашипел недовольно, фыркнул, стрельнул в сторону людей огненным чёрным взглядом и поковылял к каменной щели, прикрытой глиняным хламом.

Корнилов глянул вниз — под ногами у него была такая же каменная нора, уходившая вниз, под иссосанный, в крупных порах валун.

Невдалеке из норы вылез дикобраз покрупнее первого, фыркнул недовольно, отбежал, стуча лапками, метров на тридцать в сторону, остановился и, приподняв своё потешное рыльце, фыркнул вновь — рассчитывал испугать людей.

Керим, помогавший Корнилову, рассмеялся.

   — У нас мясо этих зверьков очень любят старики. Говорят, после еды кости меньше ломит.

   — Я пробовал мясо дикобраза, — ответил на это Корнилов. — Что-то среднее между курицей и ягнёнком.

Дикобраз вновь задрал своё потешное рыльце и злобно фыркнул. Потом зашипел по-змеиному. Напрасно он это сделал. Со своей поднебесной верхотуры зверька заметил орёл, шевельнулся под облаком раздражённо и, сложив крылья, поджав под себя по-собачьи лапы, камнем понёсся вниз. Падал он стремительно, с такой скоростью падают ядра.

   — Господин! — предупредил Керим капитана, но тот всё увидел сам, поднял предостерегающе руку.

Орёл пикировал почти до самой земли — он устремлённо шёл на цель, а цель не чувствовала его. Когда до камней оставалось метров десять, орёл резко, будто катапульту, выбросил перед собой лапы с опасно растопыренными когтями, легко, не боясь уколоться о жёсткие костяные иглы, ухватил дикобраза и, взмахнув крыльями, устремился вверх.

Удар крыльев о плоть воздуха был настолько силён, что Корнилов невольно пригнулся, воздушной волной с него едва не стянуло чалму.

Дикобраз, уносясь в высоту, пронзительно, как подбитый заяц, верещал. Керим проводил его взглядом и проговорил сочувственно:

   — Вот так и в нашей жизни...

Корнилов сделал знак, чтобы Керим пригнулся: ему показалось, что за ними кто-то наблюдает. Вполне возможно, что в этот миг их кто-нибудь разглядывал в подзорную трубу со стен крепости, шарил длинным стеклянным зраком по пыльным здешним горам, отмечая и них всякое малое шевеление, а уж движение людей, карабкающихся на высокий срез горы, сам Аллах велел наблюдательному человеку засечь.

Минуты через три Корнилов сделал знак своему спутнику: опасность миновала. Он её чувствовал буквально корнями волос, ноздрями, каким-то неведомым прибором, находящимся внутри, там, где располагается душа. У Корнилова в момент опасности словно бы менялась температура тела, что-то сжималось, — впрочем, внешне это никак не отражалось, лицо капитана, как всегда, было спокойно.