Поэзия кошмаров и ужаса - Владимир Максимович Фриче

своей устрашающей силы темные, безобразные лики ада. Черт и ведьма становятся для итальянца этой эпохи предметом шутки и насмешки.

В своей автобиографии Бенвенуто Челлини[27](I, 64) рассказывает, как отправился однажды с одним неаполитанским попом-чернокнижником и некоторыми товарищами в Колизей заклинать чертей. Собралось такое великое множество дьяволов, что у заклинателей дрогнуло сердце. Тщетно сжигали они assa foetida[28], запах – увы – не действовал на дьяволов. Положение становилось поистине критическим. К счастью, с одним из участников магического сеанса случилось от страха маленькое недомогание. Остальные невольно расхохотались. Такое неприличное и непочтительное отношение смертных к аду настолько разобидело чертей, что они один за другим стали испаряться в воздухе.

Это, конечно, не более как адский фарс.

В таком же юмористическом тоне трактовался вопрос о ведьмах.

В одной из комедий Аретино[29] («La cortegiana» II, 7) сводня рассказывает лакею, что недавно умерла (в Риме) ведьма, оставившая ей все свое имущество: тут всякие капли и эссенции, тут и знаменитая ведьмовская мазь, которой натирались колдуньи, чтобы попасть на шабаш, noce di Benevento. В особенности же она в восторге от доставшегося ей маленького духа, spirito famigliare, который не только может сказать наверняка, любит ли данная девица данного парня, но и находить ворованные вещи. Нетрудно представить себе, каким хохотом разражается лакей, когда узнает, что этот чудодейственный дух спрятан в – ночной вазе.

Мы видели, что уже средневековые люди при всем своем страхе перед чертом были не прочь подтрунить над ним. Теперь этот смех, когда-то благодушный и непритязательный, переходит в безудержный, гомерический хохот. В одной из так называемых «макаронинских» поэм Теофила Фоленго[30], написанных на своеобразной смеси итальянского и латинского языков, весельчак Бальдо и его спутники встречают на своем пути черта. На голове поднимаются четыре рога, уши длинны, как у осла, изо рта торчат клыки, как у кабана. От него нестерпимо пахнет серой.

Все в этом чудище должно было вызвать страх.

И что же? Бальдо и его спутники не только не перекрестились, а, переглянувшись, разразились таким хохотом, от которого содрогалось все их существо.

Таково было настроение господствующих классов и интеллигенции, пока сказывались преимущественно положительные стороны происшедшей социально-экономической революции, и там, где, как в Италии, обнаруживались главным образом эти последние.

Очень скоро дали себя почувствовать, однако, и отрицательные стороны развития денежного хозяйства.

Рост торгового капитализма сопровождался страшной ломкой старой жизни, разложением и гибелью целых классов общества.

Если для купеческой буржуазии и придворной знати жизнь стала светлым праздником, то для дворянства и крестьянства она все более превращалась в непосильное бремя, в каторгу.

Рыцарство (мелкопоместное дворянство), теснимое крупными помещиками и разбогатевшими купцами, опускалось. В Германии рыцарь часто жил хуже мужика. Даже в родном замке Ульриха фон Гуттена, принадлежавшего к сравнительно обеспеченным дворянским фамилиям, царила крайняя бедность. Рыцарские поместья массами переходили в руки бюргеров, а сами рыцари превращались в разбойников. На имперских сеймах они часто протестовали против иноземной, да и вообще всякой торговли, на том основании, что купцы наживают 100 на 100, тогда как им – благородным рыцарям – есть нечего. В Англии разорившиеся мелкие дворяне становились пиратами, разъезжали по океану и покоряли для метрополии первые колонии.

Литература этой эпохи увековечила в целом ряде бессмертных типов этого рыцаря, выбитого из колеи новыми условиями жизни, не сумевшего к ним приспособиться. Он предстает перед нами то в виде гордого нищего идальго, живущего неизвестно на какие средства, больше в долг, но презирающего всякий мещанский труд (рыцарь в испанской повести «Ласарильо из Тормеса»[31]), то в виде пьяницы-паразита, проклинающего новое время, не умеющее ценить «истинных храбрецов», которым – увы! – осталось только «водить по улицам медведей или наниматься в трактирные слуги» (Фальстаф Шекспира).

Еще отчаяннее складывалось положение крестьян.

Если средневековый феодал нуждался не только в земле, но и в мужике, то помещики нового типа, помещики-капиталисты, нуждались уже только в земле – без мужика. Для них было выгодно выжить крестьянина с его насиженного места. Для этой цели они прибегали к всевозможным кляузам, пускали в ход неведомое и непонятное крестьянину римское право, не останавливались и перед самым простым физическим насилием.

Стремясь, с другой стороны, закруглить свои владения в интересах капиталистической их эксплуатации, в частности в интересах овцеводства, помещик без зазрений совести захватывал общинные луга и леса. Крестьяне, лишившись этого важного подспорья для своего хозяйства, массами выкидывались из деревни. Целые слои их пролетаризировались. Так – один только пример! – в Англии эпохи Генриха VIII было выкинуто из деревни 80 000 человек, погибших или от нищеты или как грабители, на виселице. Это известная история о том, как – выражаясь словами Томаса Мора[32], – «овцы съели людей».

По мере развития капитализма более шатким и стесненным становилось положение и тех классов общества, которые не страдали непосредственно от экономического переворота.

Время, когда» ремесло имело под собой золотую почву», приходило к концу. Ремесленные цехи, достигшие постепенно большого благосостояния, вдруг почувствовали, что им грозит опасность. Пролетаризированные элементы деревни бросились массами в города, мечтая устроиться при каком-нибудь цехе. Недавно еще спокойная жизнь мастеров была нарушена грозным призраком конкуренции, и они поспешили отгородить себя рядом ограничительных и запретительных постановлений. Так, для вступления в цех стали требовать свидетельства о законном рождении, а это свидетельство получить было тогда нелегко, даже невозможно человеку, заброшенному в город из далекой деревни. Эти консервативные цеховые постановления отчетливо вскрывают беспокойство, охватившее мастеров, почуявших увеличивавшуюся шаткость своего положения.

К тому же жизнь страшно вздорожала.

В эпоху господства торгового капитала цены предметов первой необходимости все поднимались. Современники объясняли это вздорожание жизненных припасов исключительно произволом и алчностью крупных купцов-монополистов. Необходимо, однако, принять во внимание и происходившее тогда повсеместно понижение стоимости денег, вызванное усиленной эксплуатацией в интересах торговли серебряных рудников. Несколько цифр, сообщенных Литером, могут дать наглядное представление об этом процессе вздорожания жизни. По его словам, шеффель[33] муки раньше стоил 3 грошен, теперь – 12, десяток яиц раньше 9 пфеннигов, теперь – 17. Само собой понятно, что это вздорожание предметов первой необходимости ложилось особенной тяжестью на экономически слабые и плохо поставленные группы.

Чем победоноснее развивался капитализм, тем более обострялась противоположность между богатством и бедностью.

С одной стороны – огромные, баснословные доходы купцов. Порой они наживали 450 %, причем капитал вращался в деле какие-нибудь три месяца. Купеческий патрициат снабжал иногда государей колоссальными суммами. С другой стороны – голодная масса. Нищета становилась теперь социальным, массовым явлением, и