Кого я смею любить - Эрве Базен

Она отпустила мою юбку, потом руку Натали.

— Но нужно свидетельство о браке, чтобы подготовить свидетельство о рождении, и хорошо еще, что у законов не такая низкая мораль. И потом…

Она колебалась, она нас отлично знала и боялась обидеть. Я подумала: «Мораль для нее теперь низкая стала, потому что она ее преступила». Довод о необходимости меня не огорчил. Новый папочка решительно проникал в дом с черного хода! Ворчунья Натали выглядела потрясенной: для самой набожной крестьянки никакая религия не устоит перед колыбелью. Но мама некстати добавила:

— И потом попытайтесь же понять, в конце концов! Андре почти тотчас снова женился, а я годы ждала. Но время идет, мне уже не двадцать лет, было бы глупо с моей стороны отвернуться от нежданной удачи. Я все-таки обычная женщина! У меня есть право жить и быть счастливой.

Так, значит, с нами она несчастлива? Наклонив голову, хлопая ресницами, мама искоса за нами наблюдала. Тирада не произвела эффекта — того, которого она ждала: крика души, грандиозного обнимания. Мы стояли перед ней, неловкие и напряженные, кроме Берты, которая ничего не понимала и своей грязной рукой нерешительно пыталась погладить мамины волосы, прикоснуться к этому сокровищу. Мама с раздражением ее отстранила.

— Морис в суде. Он ведет важное дело, — сказала она с видом безразличия. — Он приедет к ужину.

— Но автобусы уже не ходят! — возразила Натали, исходя из наших жизненных привычек.

— У него своя машина.

И тотчас же, воспользовавшись заинтригованным молчанием, заслуженным этой машиной, мама вставила:

— Кстати, Нат, надо будет вынести лук из сарая, чтобы освободить там для нее место.

Затем, поднеся руку ко лбу, она снова ушла в свою мигрень, не настаивая, не прося нас уделить водителю место в нашем сердце. Я не произнесла ни слова. Ни одного. Но маму этим было не обмануть. «Такая любовь, как наша» — я нарочно привожу здесь слова этой заезженной песенки — она поет, ведь правда же, она не молчит. Мама злилась на меня за мое молчание и сопротивление, но и за свою собственную скрытность и за свои признания тоже. Она злилась на меня, как и я на нее: по стоящим и нестоящим причинам, слившимся в яростное неприятие того единственного, что было мне действительно невыносимо: чужой страсти.

— Пошли, девочки! — сухо сказала Натали. — Надо прибраться.

Я встряхнулась. Теперь уже почти совсем стемнело. Мама стояла ко мне спиной, вяло подкладывая поленья в огонь. К чему размышлять? Из всего того, что я предусмотрела на день, когда опасность прояснится, — хор умоляющих голосов, увещевания кюре, посольство к отцу и сыну — ничего уже нельзя было испробовать. Тем более в мамином положении. Оставалось только склониться перед захватчиком — защищаясь на своей территории, ведя партизанскую войну.

— Ну, голубка моя! — сказала мама для приличия.

Я на цыпочках отступила. В прихожей Берта, оказавшаяся там раньше меня, сосредоточенно ковыряла в носу.

— А кто приедет сегодня вечером? Кто?

— Да, непросто будет ей объяснить, — сказала измученная Натали.

Тем более непросто, что мы сами еще хватали ртом воздух, не зная, как быть, чему верить! У официальных церемоний есть, по крайней мере, одно преимущество: они назначаются на определенный день, они обеспечивают переход от одной жизни к другой. В нашем случае — ничего похожего: на нас свалился папочка и нужно было принять его без предупреждения, в ту же минуту. Но вдруг я подумала о незнакомой мачехе, о ее прозвище.

— А кто приедет? Кто? — повторяла моя бедная сестра.

— Да новый мамин муж, месье Бис! — просто сказала я.

V

Супругу сначала повезло. Не посовещавшись между собой — это было бы неприлично, — мы с Нат ждали его приезда, словно свистка к началу матча. Мне было любопытно посмотреть, как он выйдет из положения, какую мину принца-консорта, внезапно взошедшего на иностранный трон, он нам состроит. Даже считая этот брак необходимым, я все же не могла понять, почему он согласился жениться тайком, тем самым затруднив себе вхождение в наш круг. Я делала тысячу предположений: «Его отец был против. Он припер его к стенке, как мама — нас!» Или другое, несмотря на сцену на Эрдре, в конце концов нормальную для прощания мужа с женой: «На самом деле они не хотели жениться. Они на это решились в последний момент, потеряв голову, и ему, наверное, так же стыдно своего поступка, как было ей, когда она приехала».

Но от продуманной встречи как раз пришлось отказаться. В шесть часов, несмотря на еще четыре принятых порошка, мама билась головой о стену. Она была красная и горячая, и Нат сунула ей градусник под язык: 39,6!

— В постель! — тотчас приказала Натали.

Обезумев — или делая такой вид — при мысли о том, чтобы предоставить нам одним принять Мориса Мелизе, мама пыталась цепляться за свое кресло. Но очень скоро, дрожа всем телом, сотрясаемая ознобом, — а может быть, втайне желая обойтись без сцен, собрав вокруг себя свой мирок, полный тревоги и предупредительности, какими обязаны окружать больную, — она дала дотащить себя до комнаты и завернуть в теплое одеяло. Так что, когда в семь часов на трех последних поворотах раздались три сигнала клаксона, несколько раз повторенные и далеко разнесенные болотным эхом, мне не пришлось думать о том, какое выражение придать своему лицу. Выход готов, представления излишни. Материнский жар избавлял нас от необходимости ломать лед. Я спустилась по лестнице через две ступеньки, говоря себе из принципа: «А если открыть дверь и спросить его: «Что вам угодно, месье?.. Мадам Мелизе? Здесь таких нет. Здесь живет мадам Дюплон!» Но эта тонкая шутка осталась невостребованной. На самом деле я выбежала прямо к калитке, открыла ее, бросилась к дверце машины — «ведетты» черного или темно-синего цвета, — которая только что остановилась без малейшего скрипа тормозов, и по-хозяйски расположилась на заднем сиденье[8]. Затем без всяких обиняков, которых он не заслуживал, я крикнула шоферу:

— В поселок, быстрее. К доктору Магорену. Мама больна.

— Что? Что с ней? — воскликнула тень за рулем.

Голос показался мне чересчур спокойным. «Ведетта» уже снова тронулась по моему приказу. Я удовлетворенно думала: «Он что, и женился так? Мог бы подняться в дом, удостовериться, а уж потом ехать. Он бы должен засыпать меня вопросами или, по крайней мере, поздороваться!» Однако это я сказала:

— Да знаете, ничего страшного. Между прочим, здравствуйте!

— Здравствуйте, — отозвался все такой же спокойный голос. — Вы Изабель?

Вы, а не ты. Похвальная почтительность. Но то, что меня можно спутать с моей сестрой, даже в темноте, совсем меня не обрадовало. Я не ответила. Голова и шляпа на этой голове слегка покачивались вслед за движением рук, выполнявших повороты: круто вправо, не выезжая за ограничительную линию, четко видную в свете фар, отбрасывавших все остальное — изгороди, насыпи, деревья и небо — в месиво тумана и тьмы. Негромкий рокот мотора, раздраженного понуканиями акселератора, заполнял собой тишину. Когда мы въезжали в поселок, дорогу перебежала кошка, и легкий удар сообщил нам о том, что она сбита.

— Одиннадцать! — сказал мой отчим, наверное, ведя счет своим жертвам. И тотчас добавил — Шестой дом, да?

Я вышла из машины так же, как села в нее. Не спрашивая его мнения, не дожидаясь его. Он за мной не пошел. Впрочем, доктора Магорена не было дома. Мне открыла Мариель, его служанка, державшая в руке салфетку, и объяснила с набитым ртом, что доктор в Отель-Дье, принимает роды у маленькой Эрино.

— Ну и зол же он, доложу я вам! Девчонка совсем, а…

Я знала. Я была знакома с Моникой Эрино, которой, став поистине слишком толстой даже для прислуги, питающейся похлебками на сале, пришлось три месяца назад с позором покинуть скамью для девочек. Я знала и о том, как велико бывает возмущение доктора Магорена, занимающего более непреклонную позицию, чем сам кюре, по вопросу о девичьей добродетели и священном плодородии брака. Поскольку Мариель была не очень расторопной, я сама записала в журнале вызовов: «Мадам Дюплон из Залуки, очень срочно» — и без угрызений совести вернулась к месье Мелизе, который удовольствовался тем, что развернул машину и зажег сигарету, чей красный огонек за ветровым стеклом время от времени отбрасывал неяркий свет на его скучающий профиль. Он тотчас завел мотор, ни о чем не спрашивая, и не раскрыл рта до тех пор, пока, как следует, не торопясь поставив машину в сарай, как следует закрыв двери, как следует вытерев ноги, не вошел наконец в прихожую, на свет, и не спросил меня с вежливостью гостя, даже не поставив чемодан:

— Ваша мама наверху, не так ли? Будьте добры, проводите меня.

При мысли о том, что этот муж просит меня — меня! — показать ему комнату жены, как постоялец просит коридорного проводить его в номер, у меня перехватило дыхание. Я подняла глаза и впервые увидела его таким, каким он был: длинный молодой человек, серьезный и уверяющий себя в том, что у него уверенный вид, какими часто бывают холостяки к тридцати пяти годам. И в нем еще что-то было или, вернее, чего-то не было: слишком широкий краешек платка в нагрудном карманчике, склоненная верхняя часть тела, свежая кожа, натянутая на скулах и подсиненная под подбородком дневной щетиной. Он тоже разглядывал меня, удивленный именно тем — я могу в этом поклясться, — что может смотреть на меня, не наклоняя головы. Маленькая девочка, которая несется по саду, вздувая юбку колоколом, сверкая голыми лодыжками, распустив волосы, — это дитя, это не страшно! Но девица, принимающая вас в своем доме, на каблуках, вытягивающая шею, чтобы смотреть вам глаза в глаза, на одном уровне, — вот это уже далеко не так утешительно. Неосторожный Тенорино! И это были еще цветочки. Когда я вежливо отступила, чтобы дать дорогу отчиму и чемодану, из глубин дома появилась Берта, шлепая тапочками, скатилась по лестнице со своей обычной легкостью и кинулась мне под ноги.