Вундеркинд Ержан - Хамид Исмайлов

Только вот женщины, включая и городскую женге Байчичек, все еще ассоциировались у него с однообразными звуками старинной домбры…

Радость степи, радость музыки, радость детства… На фоне этих безоблачных мотивов почти всегда — то едва слышно, то вдруг, непонятно с чего выступая на первый план, звучала и другая мелодия: ожидание чего-то неминуемого, страшного, безобразного. Это приходило гулом, дрожью, а то и ураганом из Зоны. Шакен-коке, как правило, бывал в это время на вахте, но в тех редких случаях, когда он оказывался дома, дед, Шакен и Кепек, запертые в одной из семей на несколько дней, бесконечно спорили между собой. Шакен, на которого была возложена роль ответчика за все, загорался, как сама степь во время взрыва, и поучал остальных: дескать, мало того, что атомная бомба — это наш, советский ответ на гонку вооружений, но взрывы нужны и для мирных целей, чтобы строить коммунизм! «Мы обязательно должны не только догнать, но и обогнать американцев! На случай третьей мировой войны!» — завершал он пламенную речь своей коронной фразой. «Ты не читай нам агитацию!» — горячился дед, отвоевавший две мировые войны — первую в окопах на тыловых работах, а вторую — дойдя пешком до Эльбы, где он братался с американцами. «Нет на свете ничего, из-за чего стоило бы воевать! Я понимаю — железная дорога: и людей возит, и товары — всем польза! А какая польза от твоего атома-патома?! Всю степь сделали нежилой! Ни песчанки, ни лисы уже не встретишь!»

«У мужиков уже не стоит!» — непонятно вступал Кепек, на что Шакен как-то стыдливо отводил глаза.

Однажды, поздней осенью Шакен съездил в город и привез домой телевизор. «Если не я, пусть он образовывает вас!» — сказал он всем, устанавливая его на самом видном месте в доме.

С появлением телевизора в доме Шакена-коке радиола как-то сама по себе перекочевала в дом деда Даулета, и Дин Рид запел теперь прямо для Ержана. «Жашуд байлуп жеурикоуа, жеурикоуа, жеурикоуа, жашуд байлуп жеурикоуа бозген замлып нау!» — подпевал Ержан по-казахски. «Лиза, лиза, лиза, лизабет», — вторила по-казахски ему и Дину Риду краснощекая Айсулу. Их время теперь четко разделилось на дни и вечера. Дни, которые нужно было пережить — за музыкой, за Дином Ридом, за беготней по степи, за выходом к вагонам на запасном пути □— за чем угодно, и вечера, до которых нужно было дожить, чтобы погружаться как в сон в этот маленький телевизор, светящий в скорой осенней темноте синим притягательным светом. Мультики, концерты, кино, новости, а особенно музыка, которую Шакен-коке по-хозяйски назвал «Время — вперед», музыка, подобная жизни Ержана и Айсулу, — они не пропускали ни одной передачи, пока, обессиленные, не вырубались прямо перед телевизором, валясь на кошму.

А однажды на Новый год в «Голубом огоньке» появился сам Дин Рид, точно такой же, как на обложке своей пластинки, высокий, стройный, красивый, и запел, как по заказу Айсулу, ее любимую песню «Лиза, лиза, лиза, лизабет». С тех пор, едва Ержан брался за скрипку, подбирая то Когана, то Дина Рида, он повязывал на шею материнский шелковый черный платок. Ни дать ни взять — галстук-бабочка. Как у Дина Рида.

Он твердо знал, на кого будет похожим, когда вырастет.

Ах, как Ержан хотел походить на Дина Рида! — спал и видел себя таким же красавцем с длинными волосами. Да что спал! Он и наяву представлял себя этим американцем, особенно когда смотрел на свою удлиняющуюся тень. Тогда он брал скрипку и, держа ее как гитару, начинал вертеться так, что и тень извивалась по земле в такт звукам: «Шууийуани сектим, сектим, шууийани уани тем, тайди идоу, у-у, у-у…»[9] Он настолько свыкся с этим образом, что, когда ненароком заглядывал в материнское или бабкино зеркальце, удивлялся: ведь он-то ожидал увидеть там лицо, отпечатанное на конверте долгоиграющей пластинки.

Благодаря деду Даулету Ержан научился в свое время играть на домбре. Благодаря Шакену-коке он заполучил скрипку. Благодаря Кепеку-нагаши он обрел учителя Петко. Благодаря Петко он научился и музыке, и русскому, и даже заполучил Дина Рида. Благодаря Дину Риду он научился читать, поскольку хотел узнать все об этом высоком, красивом и счастливом человеке. Шакен-коке теперь привозил из города то газету, то журнал, то «Ровесник», то «Кругозор», откуда Ержан буковка за буковкой узнавал про жизнь своего кумира. Да и Петко, заслышав, что Ержан напевает со своего верблюда то «Марию, Марию, Марию», то «Ла бамбу», тоже нет-нет да и делился своими познаниями о Дине Риде, которого даже как-то видел на московской телестудии. Но восхищенный этими рассказами Ержан — в вечном присутствии нелепого Кепека — особо вида не подавал, поскольку знал уже, как ревнив был дед к его скрипке. Ведь и Петко, узнай он от Кепека, что Ержан время от времени отбрасывает смычок и хватает скрипку как гитару, тоже наверняка бы стал ревновать.

Кроме взрывов в Зоне лишь одно мучило Ержана тогда. Понаслышавшись споров о третьей мировой войне и насмотревшись ночных кошмаров, когда серебряные самолетики вдруг превращались в железных беркутов, налетающих на него как на лисенка, Ержан просыпался весь в поту и, боясь шевельнуться, с ужасом думал: а на чьей же стороне его американец Дин Рид?

Кому он мог рассказать про эти ночные страхи? Нет, перед Петко и перед остальными Ержан всерьез разыгрывал роль верного ученика Леонида Когана.

«Вундеркинд!» — сказал однажды Петко, глядя на мальчика влюбленными глазами, и это прозвище накрепко прицепилось к Ержану. Так теперь его звал Кепек-нагаши, от того быстро и охотно воспринял это слово Шакен-коке, который не только воскликнул: «Теперь мы точно обгоним американцев!», но даже стал объяснять, что это слово означает в переводе с алманского, дескать, «вундер» это чудо, а «киндер» — это ребенок, мол, поэтому правильно будет говорить «вундеркиндер». Так это слово заучил и дед Даулет, правда, бабки быстро оказашили его, называя своего внучка «булдур кимдир» — «этот кто-то». Ержан быстро привык к этой кликухе, тем более что им хвалились при любом удобном случае: когда на раздаточном поезде приезжал друг деда Толеген, когда какой-нибудь пассажирский поезд останавливался на запасном пути, когда на ПМК к Петко приезжал участковый милиционер или окружной врач. В таких случаях кто-то из взрослых кричал: «Вундеркинд!», и Ержан тотчас хватал свою скрипку и мчался на зов, чтобы сыграть им или «Каприз» Паганини, или первый концерт Вивальди из его «Весны».

«Вундеркинд!» — соглашались и праздные пассажиры поезда, и устрашающие милиционер и доктор, и старый, добрый дядя Толеген.

После таких выступлений больше всех загорался дядя Шакен. «Его надо показать в консерватории! — восклицал он. — Вот возьму отпуск и поеду с ним в Алма-Ату!» Ержан приходил в ужас от этих слов. Прежде всего он думал, что его хотят законсервировать — даром, что ли, «консерватория»? — но даже после того, как Шакен-коке объяснил, что это такое, тот прошлый случай, когда дед Даулет решил взять его в город, а попал в «акырзаман», пугал Ержана еще больше. И казалось, что остальные мужчины были тоже на его стороне. Дед махал рукой: «Вот пойдет в школу — все пройдет!» — как будто речь шла о какой-то простуде. Кепек-нагаши махал рукой с другой стороны: «Да не найдешь ты другого Петки. Твои Серики на домбрушке тренькают, а Петко хоть и Педик, у Ойстраха учился!» — и показывал на играющих в телевизоре: «Смотри, да мой жиен в сто раз лучше каждого из этих охломонов играет! Одна палка, два струна, я хозяин вся страна!» На это уже сердился дед, что, впрочем, мало что меняло.

Правда, в это время Ержана зазывала из соседней комнаты бабка Улбарсын: «Эй, булдур кимдир, келши, безимди басып койши!» — «Эй, вундеркинд, поди, намни-ка мне мои узлы!» Она бы уж точно не отпустила своего любимого массажиста никуда.

В семь лет Ержан пошел в школу. «Пошел» — это легко сказать. Школа находилась в поселке, что располагался в семи километрах от Кара-Шагана, и «пойти в школу» означало шагать ежедневно семь километров в одну сторону и семь километров обратно. В один из первых же походов дед заставил его навесить на одно плечо домбру, на другое скрипку, и там, в школе, когда учителя собрали всех в спортзале, сыграть и на том, и на другом инструменте. После этого его кличка «Вундеркинд» сама собой перекочевала из Кара-Шагана в школу. Правда, как и во всякой школе, ее укоротили до «Вунда». Теперь, когда в школу приезжали или проверяющие из района, или же собирались родители на собрание, а то и просто по поводу любой торжественной линейки, «Вунда» должен был играть то Курмангазы, то Чайковского.

Зимой, когда по степи зарыскали и завыли голодные волки да шакалы, дед стал возить его в школу на коне, и пока Ержан отогревался в классе, Даулет-Темиржол сидел в железнодорожной столовой. Это быстро ему надоело, и он, оповестив школьного директора, забрал на остаток зимы внука домой, опять оставив его один на один со скрипкой, с тетрадками и карандашами.