Экран наизнанку - Леонид Марягин

Плакал отец в той же комнате, за тем же столом, под той же лампочкой и раньше, но не от радости. Вернулся от Горбатова во время работы над книгой. Шло в стране активное избиение космополитов... Среди писателей - в первую очередь. Анатолий Софронов размахивал разгромным мечом - "летели" писательские головы. Отец посетовал Горбатову:

- Боря, что этот Софронов творит!

И получил в ответ:

- Да что Софронов! Софронов наш с Костей топор.

Костя - Константин Симонов - был тогда главой Московской писательской организации, Горбатов - партийным боссом этой организации. После проработок писателей с одобрения писательского руководства следовала посадка. Отец плакал оттого, что вынужден поддерживать отношения с человеком, участвующим в гонениях.

Но отцовская невезуха не окончилась даже с выходом книги в Сталино. Называлась теперь работа "Открыватели недр Донбасса". Радостный и возбужденный, устремился он в столицу шахтерского края на обсуждение. Как оно проходило, становится ясно из одного абзаца газеты "Социалистический Донбасс":

"В книге не подчеркнута огромная забота большевистской партии, советского правительства и лично товарища Сталина в развитии угольного Донбасса... Тем не менее Г. Марягин вел себя на читательской конференции недостойно, не захотел прислушаться к голосу справедливой, заслуженной критики".

Вечером в номер гостиницы к отцу явился глава областного МГБ и поинтересовался, когда он собирается уехать. "Завтра", - ответил отец. "Нет, сегодня. И как можно скорее. Потому что завтра я должен буду вас арестовать, - возразил чекист, - но мне понравилось, как вы вели себя на обсуждении". Через полчаса отец сидел в общем вагоне проходящего поезда и слушал рельсы на стыках: "Бе-ги, бе-ги, бе-ги..."

Больше года оставалось до смерти Сталина...

Остальное о моем отце того периода - в картине "101-й километр". А дальше? Дальше он нашел в себе силы вернуться к мечте своей юности - стать литератором.

Обнаружились старые товарищи:

"Забой" дал мне много, очень много, и мне всегда приятно услышать товарищей того времени. Вы, я чувствую, успешно работаете. Мих. Слонимский".

"Дорогой Юрий (это не описка, по-украински Юрий, Егор, Георгий - одно имя) Александрович. Поправляйтесь, пожалуйста. Посылаю Вам Зачаровану Десну и Потомки запорожцев. Буду очень рад как можно скорее услышать Вас и увидать в добром здоровье. С глубоким уважением Ваш А. Довженко" (отец лежал после жесточайшего инфаркта).

Появились новые друзья:

"Мой дорогой Георгий! Сами понимаете, как мне было приятно получить Ваше письмо.

Спасибо!

И то, что вспомнили обо мне, и добрые слова, и дружелюбие - все это чрезвычайно тронуло мое сердце, чрезвычайно!

Еще раз спасибо, я целую Вас, я жму вашу руку.

Я поправляюсь!

Да процветают Ваши дела!

Ваш Ю. К. (Олеша)".

Дела отца налаживались - после тридцати четырех лет перерыва появилась книга в любимом им жанре очерка.

Восьмая казарма

На пригородном дизеле из Орехово-Зуева я ехал в Москву завоевывать кинорежиссуру, а для начала - ВГИК. Какой багаж был при мне, не считая фибрового чемоданчика, где уместились бритвенный прибор, майка, трусы и носки, полотенце, мыло и общая тетрадь в черном коленкоровом переплете, куда я собирался заносить новые и, как мне думалось, яркие впечатления?

Остальной багаж располагался "под черепной коробкой" и делился на две далеко не равные части. Одна часть - то, что называется "на предъявителя": некоторое знание нашей литературы. И зарубежной - меньшее, на что имелись свои объективные причины: кроме Драйзера, Мопассана, О.Генри, Говарда Фаста, Джека Лондона, до нашего текстильного города никто из иностранцев не добирался. Изобразительное искусство с детства смотрело на меня с облупленных стен нашей комнаты в коммуналке - отец привозил из Москвы и развешивал репродукции Архипова, Малявина, Левитана. До сих пор стоит перед глазами малявинский цветовой вихрь! Да и во Дворце культуры текстильщиков в читальном зале выдавали на руки альбомы по нашему и зарубежному ИЗО.

Другая часть багажа была моей тайной. Я боялся ее разглашения, считая такой поворот событий гибельным для осуществления моей мечты. И ни словом, ни намеком не обмолвился, что знаю в этой "тайной" области. Меня спрашивали на экзаменах, сколько стоит батон, подозревая в "маменькином" домашнем воспитании, и никто не догадывался, что воспитала меня во многом восьмая казарма.

Расположена была эта самая казарма достаточно далеко от моего дома две остановки очень редко курсировавшего автобуса, - и привел в ее коридоры меня юбилей Пушкина. У нас в классе учился Генка по кличке "Коровник", по фамилии Клоков, обладающий на нашем фоне уникальным даром - очень лихо и споро лепил из глины. Он вызвался повторить для школьной выставки все известные памятники Пушкина, а меня отрядили к нему в помощь разминать глину, как увлекающегося рисованием. Зачем нужны были мои "рисовальные" способности, чтобы месить в тазу холодную жирную глину, не знаю, но таким образом я попал на третий этаж этого центра районного бандитизма и хулиганства.

Уходя в очередной раз от Генки, "застрял" у широкого подоконника коридорного окна, на котором ребята - мои ровесники, а может быть, чуть постарше - играли в очко. Тут же, при мне, "высадили" проигравшегося подростка, и он со словами, призванными закрыть огорчение: "ништяк, перебьемся", стал рядом со мной. Пока я внимательно следил за тянущими карты, он - боковым зрением, я чувствовал взгляд, - "исследовал" меня.

- Ты откуда взялся? - спросил подросток.

- К Генке приходил.

- К Коровнику?

- Ага.

- Рубль есть?

Я подумал и не соврал.

- Дай. Отыграться. Коровнику отдам. Максим меня зовут.

- Не отдаст, - заключил Генка после моей информации. И рассказал, что "Максим" - это кличка, Максимом звали старшего брата этого паренька. Старшего брата посадили за вооруженный грабеж 20-го магазина вместе с его бандой, была перестрелка с милицией, потом Максима били в отделении, и один глаз его теперь не видит. Сел он надолго, а Витька получил кличку по имени брата, и воры его не очень уважают за трепливость, но терпят из-за отношения к брату.

Тем не менее рубль ко мне вернулся.

- Ты! Держи рупь. Как тебя зовут? - Витька-Максим банковал на подоконнике, когда через неделю увидел меня по дороге к Коровнику.

- Ленька.

Он вытащил из-за пазухи мятый рубль и протянул мне.

- А поставить не хочешь?

Я поставил гривенник и минут через двадцать просадил весь свой валютный запас.

- Дать взаймы?

Я взял рубль и скоро вернул свое да еще наварил рубля полтора.

- Иди, - не дал мне карты Максим. - В очко можно не отыгрываться.

Мы подружились.

- Ты че к Коровнику ходишь? У него же отец кулак. Из Рязани сбежал, корову держит и за молоко с больных людей втройне берет.

- Но это же не запрещено.

- А все равно он кулак. - И, заметив мою растерянность, предложил: Ну ладно, пойдем в Лари, посмотрим, там сейчас в рамса по-крупному режутся.

Что такое Лари? И что такое казарма? Не спутать бы ее читателю с армейской. Казармы фабриканта Саввы Тимофеевича Морозова, стоявшие в деревне Крутое, что было окраиной города, представляли собой продуманные жилищные комбинаты. Было их одиннадцать. Каждая со своим статусом и социальным адресом. Три - для служащих (так и звались - "служащая казарма"), остальные - для рабочих. Все - если смотреть сверху - буквой Т, причем перекладина длиннее опорной ножки. В "перекладинах" огромный коридор и на каждом из четырех этажей комнат по восемьдесят, в "ножке" междуэтажные чугунные лестницы, туалеты мужские и женские по десять очков, кухни с русскими печками на возвышенности, обнесенные деревянными галереями (в просторечии их звали "галдарейками"), и, через холодный тамбур, нетопленое помещение с деревянным ящиком - ларем (холодильником прошлых времен) на каждые две комнаты. А рядом с казармой - сараи, где тоже на каждые две комнаты одно отделение с цементным подвалом. (Хочешь - запасай овощи и соления, хочешь - разводи кур и голубей.)

В сороковые годы, о которых идет речь, лари, по сути, в восьмой казарме не существовали: деревянные короба из-за недостатка жилплощади выломали, освободившееся помещение разгородили на клетушки, провели паровое отопление и заселили. Но называлось это место по-прежнему - Лари. В Ларях у меня появились друзья, и главным образом недавно освободившийся из лагеря, трижды сидевший Витя Хитрый. Ироничный, узкоглазый, он с удовольствием, уловив мой интерес к игре, научил колоть и резать карты, что очень помогало мне выигрывать в дрынку уже в округе моего дома на Кировском поселке самой дальней окраине города. Механика подмены колоды на мою резаную или колотую происходила так: участники игры сбрасывались на новую и поручали купить ее в ближайшей палатке крутящемуся рядом дворовому пацану. Пацан, заранее сговоренный мной, брал деньги и приносил мою колоду, идеально упакованную в пергамент. Мне оставалось только следить за рубашкой карточных листов и заявлять соответствующие ставки. Витя Хитрый некоторое время "держал" весь поселок и район, по субботам он ходил на танцы в Горпарк, и многие из городских блатных боялись сталкиваться с ним даже взглядом. Но неожиданно для меня власть Хитрого кончилась - кто-то из вновь освободившихся из района Новой стройки доказал его связь с лагерным "кумом". Витька подрезали, и он больше не выходил за территорию казармы, а если и появлялся в городе, то брел "по стеночке", боясь удара ножом сзади. Брат Хитрого - Комарик - приобрел в лагере хорошую специальность портного, а вместе с ней стал "укольщиком". Он стоял грустно у окна в Ларях и ждал клиентов с морфием вместо денег. Когда морфия не было - подделывал рецепты в аптеку и посылал отоваривать их свою мать.