Черный штурман - Джозеф Конрад

У Бантера был усталый и озадаченный вид.

— А что я сказал?

— Вы сказали, будто я не знаю, на что способен такой человек, как вы.

— Да, да. Хватит.

— Прекрасно. В таком случае я укрепился в своем мнении. Скажу только, что не желал бы я очутиться на вашем месте, хотя я что угодно дал бы за честь вступить в общение с миром духов. Да, сэр, но только не таким манером.

Бедняга Бантер жалобно простонал:

— Я как будто лет на двадцать постарел.

Капитан Джонс тихо удалился. Он был счастлив видеть, как этот высокомерный грубиян повержен во прах душеспасительной деятельностью привидений. Все случившееся было для него источником удовлетворения и гордости. Он даже почувствовал что-то похожее на расположение к своему старшему помощнику. Правда, во время последующих бесед Бантер был очень кроток и почтителен. Казалось, он тянется к своему капитану за духовной поддержкой. Он часто посылал за ним, говоря: «Мне так неспокойно», и капитан Джонс часами терпеливо просиживал в его маленькой душной каюте, гордясь тем, что его позвали.

А мистер Бантер все еще был болен и в течение многих дней не вылезал из своей койки. Он стал убежденным спиритом — не восторженным — это вряд ли можно было ожидать от него, — но суровым и непоколебимым, Нельзя сказать, чтобы он относился к бесплотным обитателям нашей планеты так же дружелюбно, как капитан Джонс. Но он был теперь стойким, хотя и угрюмым приверженцем спиритизма.

Однажды после полудня, когда судно находилось уже в северной части Бенгальского залива, стюард постучал в дверь капитанской каюты и, не открывая ее, сказал:

— Старший помощник спрашивает, не можете ли вы уделить ему минутку, сэр. Кажется, он в большом расстройстве.

Капитан Джонс моментально соскочил с дивана.

— Хорошо. Скажите ему, что я иду.

Он подумал: «Неужели ему опять явился дух — да еще среди бела дня!» Он упивался этой надеждой. Однако дело обстояло иначе. И все же Бантер, которого он застал обмякшим в кресле — вот уже несколько дней, как он мог вставать, но еще не выходил на палубу — бедняга Бантер, очевидно, хотел сообщить ему что-то потрясающее. Он закрыл лицо руками. Ноги он вытянул и понурился.

— Ну, что у вас нового? — проворчал капитан Джонс довольно добродушно, ибо, сказать по правде, ему всегда было приятно видеть Бантера, как он выражался, укрощенным.

— Что нового! — воскликнул сокрушенный скептик, не отнимая рук от лица. — Да, много нового, капитан Джонс. Кто мог бы отрицать весь этот ужас и всю реальность? Всякий другой упал бы замертво. Вы хотите знать, что я видел. Могу вам сказать одно: с тех пор как я это увидел, я начал седеть.

Бантер отнял руки от лица, и они бессильно повисли по обе стороны кресла. В сумраке каюты он казался сломленным.

— Не может быть! — пролепетал, заикаясь, капитан Джонс. — Поседели?! Подождите минутку! Я зажгу лампу!

Когда лампа была зажжена, можно было ясно увидеть потрясающий феномен. Как будто сверхъестественный страх, ужас, страдание, выделяясь сквозь поры кожи, серебристой изморозью осели на щеках и голове штурмана. Его короткая борода, его подстриженные волосы отросли, но были не черные, а седые почти белые.

Когда мистер Бантер, осунувшийся и ослабевший, появился на палубе, чтобы приступить к исполнению своих обязанностей, он был чисто выбрит и голова у него была белая.,

Матросы оцепенели от ужаса. «Совсем другой человек», — шептались они. Все единодушно и таинственно пришли к заключению, что помощник «что-то видел», и только матрос, который в ту ночь стоял за штурвалом, утверждал, что помощника «что-то ударило».

Это расхождение во мнениях не дошло до серьезных разногласий. С другой стороны, все признали, что после того как он снова набрался сил, движения его стали, пожалуй, еще красивее, чем раньше. Однажды в Калькутте капитан Джонс, указывая какому-то гостю на белую голову старшего помощника, стоявшего у грог-люка, многозначительно изрек:

— Этот человек — в расцвете лет.

Конечно, пока Бантер был в плавании, я регулярно, каждую субботу навещал миссис Бантер просто для того, чтобы узнать, не нуждается ли она в моих услугах. Само собой подразумевалось, что я буду это делать. Ей приходилось жить на половину его жалованья — примерно на фунт в неделю. Она снимала одну комнату на маленькой, тихой площади в Ист-Энде.

И это была роскошь по сравнению с тем существованием, на какое они были обречены, когда Бантеру пришлось оставить службу на торговых судах в Атлантике (он поступал штурманом на любые пакетботы с тех пор, как потерял свое судно, а вместе с ним и свое счастье), — это была роскошь по сравнению с теми временами, когда Бантер выходил из дому в семь утра, выпив только стакан кипятку с коркой черствого хлеба.

Одна мысль об этом невыносима, особенно для тех, кто знал миссис Бантер. В то время я изредка встречался с ними и не могу без содрогания вспоминать, что пришлось претерпеть этой врожденной леди. Довольно об этом.

После отплытия «Сапфира» в Калькутту славная миссис Бантер очень беспокоилась. Она говорила мне: «Как это должно быть ужасно для бедного Уинстона», — так звали Бантера, — а я пытался утешить ее. Потом она стала обучать маленьких детей в одной семье и полдня проводила с ними, для нее такая работа была полезна.

В первом же письме из Калькутты Бантер сообщал ей, что свалился со штормтрапа и разбил себе голову, но что, слава богу, все кости целы. Вот и все. Конечно, она получала от него много писем, но мне этот бродяга Бантер не написал ни строчки за все одиннадцать месяцев. Разумеется, я полагал, что все обстоит благополучно. Кто бы мог себе представить, что произошло!

И вдруг миссис Бантер получила письмо от одной юридической фирмы в Сити, извещавшее ее о смерти дяди — старого скряги — бывшего биржевого маклера, бессердечного, черствого дряхлого старца, который все жил да жил. Кажется, ему было лет девяносто. И если бы я встретил сейчас, в эту минуту, его почтенный призрак, я попытался бы взять его за горло и задушить.

Старый пес никак не мог простить своей племяннице, что она вышла замуж за Бантера; и когда спустя много лет люди нашли нужным уведомить его, что она в Лондоне и в сорок лет чуть ли не умирает с голоду, он отвечал только:

— Так ей и надо, этой дурочке.

Я думаю, он хотел, чтобы она умерла с голоду. И что же? Старый людоед умер, не оставив завещания, а родственников у него не было, кроме этой самой дурочки. Теперь Бантеры стали богатыми людьми.

Конечно, миссис Бантер плакала так, словно сердце у нее разрывается. У всякой другой женщины это было бы просто лицемерием. И, вполне естественно, ей захотелось протелеграфировать эту новость своему Уинстону, в Калькутту, но я, с «Газетой»[2] в руках, доказал ей, что судно уже больше недели как значится в обратном рейсе. Итак, мы стали ждать и каждый день говорили о дорогом Уинстоне. Прошло ровно сто таких дней, прежде чем с прибывшего почтового судна поступило донесение, что на «Сапфире» все в порядке и он уже входит в Ламанш.

— Я поеду встречать его в Дюнкерк, — сказала миссис Бантер.

«Сапфир» вез в Дюнкерк груз джута. Разумеется, я должен был в качестве хитроумного друга сопровождать эту славную женщину. Она и по сей день называет меня «наш хитроумный друг», и я замечал, что люди малознакомые иной раз пристально смотрят на меня, очевидно, отыскивая признаки хитроумия.

Поместив миссис Бантер в хорошем отеле в Дюнкерке, я пошел, к докам дело было под вечер, — и каково же было мое изумление, когда я увидел, что судно уже стоит у причала.

Должно быть, Джонс или Бантер, или оба они здорово гнали корабль в Ламанше. Как бы там ни было, он стоял здесь уже второй день, и команду уже распустили. Я встретил двух юнг с «Сапфира», которые уезжали в отпуск домой. Пожитки их лежали на тачке, взятой у какого-то француза, а сами они были веселы, как воробушки. Я спросил их, на борту ли старший помощник.

— Вон он, на набережной, следит, как становятся на мертвый якорь, отвечает один из юнцов, пробегая мимо.

Можете себе представить, как я был потрясен, когда увидел его белую голову. Я смог только проговорить, что его жена в городе, остановилась в гостинице. Он тотчас же оставил меня и пошел на клиппер за шляпой.

Наблюдая, как быстро поднимался он по сходням, я был поражен ловкостью его движений.

В то время, как черный штурман изумлял всех своей сдержанностью и солидной осанкой, необычной для человека в расцвете лет, этот седовласый мужчина был на редкость проворен для старика. Не думаю, чтобы он ходил быстрее, чем раньше. Просто, он казался совершенно другим из-за цвета волос.

То же самое относилось и к глазам. Глаза его, которые так холодно, так пристально смотрели из-под черных, косматых, как у пирата, бровей, теперь имели невинное, почти детское выражение, добродушно ясные под седыми бровями.