Там, вдали... - Василий Шукшин

— Телеграмму-то раньше надо было дать.

— Я не думал, что так обернется.

— Пошли. Наколбасили вы тут… черт вас возьми.

К начальнику Фонякин вошел один, Ивлев сел на диван и стал ждать.

Ждать пришлось долго.

Наконец Фонякин вышел… Увидел Ивлева, подошел, сел рядом.

— Ну?

— Плохо, — тихо сказал Фонякин.

— Я тоже зайду к нему. Подождите.

Фонякин молча кивнул. Уходя, Петр увидел, как он опять поморщился и потрогал под пиджаком левую сторону груди.

— Подожди-ка!.. Я сейчас пойду к ней, а ночевать приду к тебе, — сказал он, вставая.

— Найдете? Мой дом-то…

— Найду.

Ивлев вошел к начальнику.

— Отца ты вызвал? — спросил он сухо.

— Я.

— Для чего? Пожилого человека… Я же объяснил: сделать ничего нельзя.

— А что тут такого? Он отец.

— Он больной, из больницы раньше времени выписался.

— Я не знал этого.

— Сделать ничего нельзя. Объясни ему, а то он хлопотать кинется — совсем доконает себя. Написать сперва надо было…

Зазвонил телефон. Начальник взял трубку.

— До свиданья, — зло сказал Петр.

Начальник кивнул.

Ивлев пошел домой.

Фонякин пришел поздно. Печальный.

— Вот так, — сказал он. — Дай умыться. Упал у вас во дворе…

Ивлев налил воды в рукомойник, подал полотенце. Очень хотелось спросить об Ольге — как она? Фонякин будто подслушал его мысли.

— Что о жене-то не спросишь?

— Как она?

— Вы разошлись, оказывается?

«Уеду к чертовой матери из этого города», — решил вдруг Ивлев.

— Я думал, она еще вернется, — сказал он.

Фонякин вздохнул, промолчал.

— Ужинать будете?

— Я бы выпил сейчас от всех этих хороших дел. Можно достать?

— У меня есть.

…Сидели за столом, молчали. Выпили по рюмке — и молчали. Все было ясно.

На улице сеялся поздний осенний дождик. Уныло шуршало за окнами. Далеко-далеко свистели паровозные гудки, навевая грустные мысли.

«Уеду», — думал Петр.

— Ты здешний? — спросил Фонякин.

— Нет.

— Откуда?

— Тоже из Сибири.

— А как сюда попал?

— Служил здесь… Недалеко.

— А родители в Сибири?

— У меня нет их. Померли. Тетка там.

Фонякин еще налил по полрюмке коньяку.

— Неужели нельзя было раньше разогнать эту свору? — тихо спросил он. — Уехали бы куда-нибудь, что ли. Увез бы ее… — Фонякину было горько. И Ивлеву тоже сделалось горько, и досада взяла

— Послушалась бы она меня!

— Ты муж был! Как же ты мог допустить до этого?

— А как вы, отец, допустили? Что вы с себя-то вину сваливаете?

— Но ты же рядом был…

— Я рядом был! Полторы недели… А вы всю жизнь.

Нехорошо посмотрели друг на друга.

— Мужик называется… Муж! — сердито сказал Фонякин. — Полторы недели с тобой рядом воровали, пили, а ты глазами хлопал. Молокососы, черти.

Какая-то доля правды была в словах Фонякина; от этого стало Петру особенно обидно и горько.

— Не я ее учил пить.

— Кто же, я, что ли?

— Ну и не я!

— Но надо было хоть маленько усилий приложить!.. За любовь-то свою. Надо или нет? — Фонякин повысил голос.

— Надо! — Петр тоже повысил голос. — А вам не надо было?!

Фонякин посмотрел на взъерошенного зятя, потрогал прокуренными пальцами виски.

— Ладно… чего мы тут. Поздно хватились.

Помолчали.

— Сколько ей сулят?

— Года полтора вляпают. Стыд головушке… Чего не хватало?! Мм… — Фонякин поморщился. Полез за папиросами. — Напиши мне, как тут все будет…

— Я уезжаю тоже…

— Куда?

— Где жил. Не могу больше в этом городе… Видеть его не могу, — Петр тоже закурил.

— Эх, вы, — вздохнул Фонякин. — Молодежь… Все — сами, сами! Что же у самих-то не получается?

— У вас все получалось?

— Но уж такого… безобразия не было. Захотели — сошлись, пожили неделю, захотели — разошлись. Да вы что?

— Это вы у нее спросите.

— А твоя хата с краю?

— Не хочу говорить про это, — заявил Ивлев. — Все равно ни до чего не договоримся. Я вам одно, вы — другое. Я понимаю: вам тяжело. Мне тоже не легче. А оправдываться перед вами… нет никакого смысла. Давайте спать.

— Спи. Я посижу маленько.

— Ложитесь на кровать, я — на диване.

Фонякин кивнул головой и, уставившись взглядом в стол, остался сидеть.

Рано утром простились.

— Закурим на дорогу, — сказал Фонякин. Сел на свой чемодан. Закурили.

— Может, подождал бы пока уезжать, — посоветовал Фонякин. — Узнать бы, как будет?.. Я бы остался, но… Что-то худо мне. Как бы не залечь тут — совсем нехорошо.

Петру сделалось нестерпимо жалко усталого, больного человека. Выглядел он действительно очень плохо.

— Останусь. До суда. Сообщу.

— Только не домой, а… вот тут я тебе запишу… — Фонякин вырвал из блокнота чистый листок, написал карандашом адрес. — А то мать там с ума сойдет. Я ей не буду говорить ничего. Скажу, что болела, а теперь, мол, ничего. Да и от людей стыдно…

— Ладно. Я аккуратно сделаю.

Еще посидели немного. Встали.

— Ну… бывай, — Фонякин пожал руку Петру. — Может, увидимся, — говорить ему было тяжело. Он повернулся и вышел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где жила дочь.

Петр прилег на диван, закинув руки за голову, до работы оставалось два часа с лишним. Можно было вздремнуть пока. Эту ночь он почти не сомкнул глаз.

Прошло восемь месяцев.

Петр Ивлев работал в том городе, где жил до встречи с Ольгой. Квартировал у другой, тоже доброй, тихой хозяйки, в небольшой уютной комнате окнами на живописный пустырь.

Вечерами, если не ходил в кино, читал книги из фабричной библиотеки. Любил читать про путешествия.

И в тот немного душный июньский вечер сидел, примостившись у открытого окна, читал. Темнело уже, а встать и зажечь свет — лень. Петр положил книгу, засмотрелся вдаль. За пустырем, внизу, протекала сонная речушка, за речушкой зеленой стеной вставал лес. И уходил лес далеко-далеко, куда хватал глаз, — терялся в призрачной вечерней дымке. Тихо было в этой части города, покойно. Как в деревне.

Вошла хозяйка.

— Петь, к тебе барышня какая-то.

— Какая барышня?

— Не знаю. «Дома?» — спрашивает. А я завертелась со стиркой-то и забыла: дома ты или нет? Пойду, говорю, погляжу:

«Кто?» — недоумевал Петр, включая свет.

Он не сразу узнал Ольгу: то ли от неожиданности, то ли изменилась она. Она, пожалуй, изменилась: пополнела немного, глаза все такие же смелые и умные, только была в них теперь какая-то жесткая наглинка, что-то вызывающе-высокомерное, но внимательное.

— Вот так номер, — только и сказал он.

Ольга улыбнулась. И в улыбке нечто неуловимо новое: чуть-чуть виноватость, что ли, некая неловкость, которую хотят побороть, скрыть.

— Как в кино, — сказала Ольга.

— Точно… — Петр поглупел от такой нежданной встречи. Засуетился: подставил стул — показалось, близко к порогу, переставил ближе к столу. — Садись, чего стоишь-то?

— Тут ты и живешь? — Ольга села, огляделась.

— Ну да.

Петр все смотрел на нее, не верилось, что перед ним — Ольга.

— Я все время хотела бы вот так жить, а не получается, — сказала Ольга.

— Как? — не понял Петр.

— Вот в такой уютной комнатке, одна, на краю города. Зимой, наверно, ветер за окном, воет, а у тебя — тепло, — она опять улыбнулась. — Правда, хорошо. Тут стихи сочинять можно. Не пробовал?

— Нет.

— Зря.

Петру пришло в голову, что за все время, пока не видел ее, он ни разу не подумал о ней плохо, помнил только красивой, желанной и чужой.

— Это хозяйка? — спросила Ольга, кивнув на дверь.

— Хозяйка. Ты как раньше-то? Освободилась-то…

— Потом. Сходи купи вина… И поговорим.

— Сейчас.

— Денег дать?

— Брось ты!.. — Ивлев надел пиджак и вышел.

Он рад был, что побудет один, — надо собраться с мыслями. Но никак не получалось — расползались мысли. Рад он был или не рад — непонятно. Рад, конечно. Но с чем пришла Ольга?.. Из магазина чуть не бежал. Не терпелось опять видеть ее, понять: с чем она пришла?

…Сели к столу, когда за окном стало совсем темно.

Вино попалось хорошее, хотя Петр не выбирал — ткнул пальцем в первое попавшееся.

— Вкусное. Правда?

— Ничего, — Петру не терпелось узнать, почему Ольга оказалась на свободе раньше срока (ей давали два года), почему она здесь, в этом городе, как нашла его и зачем нашла.

Ольга не торопилась.

— Хорошо у тебя, правда.

— Тебя почему раньше-то отпустили? — не выдержал Петр.

— За красивые глаза.

— Нет, серьезно.

— Серьезно.

— Давно?

— Полмесяца уже…

— А меня как нашла?

— Ну!.. В наше время найти человека — раз плюнуть. Оттуда почему уехал? Испугался?

— Нет. Противно стало.

Ольга надолго задумалась. И не притворялась — опять ей чего-то остро не хватало в жизни, опять не скрывала она, что все, что вокруг нее, с ней, не нужно ей. И снова злая досада и любовь сжали сердце Ивлева. Что ей нужно, что?