Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - Елена Ивановна Майорова

жена Ивана Ивановича, встретив теплое, приветливое отношение со стороны моей матери, полюбила ее, как можно любить только родную мать, и мы все сделались в короткое время друзьями. Весьма естественно, что я, вследствие малой разницы лет, сдружился всего ближе с молодою женою Ивана Ивановича, которая хотя и была на два с половиной года старше меня, но в полном смысле слова была по воззрениям своим дитя моложе меня. Кроме того, что она никогда не была в деревне, но вообще она и в Петербурге жила, как говорится, взаперти, под самым строгим режимом. А потому, вырвавшись на волю, она похожа была на птичку, выпущенную из клетки, и резвилась, как резвятся маленькие дети».

Торг. Сцена из крепостного быта. Художник Н.В. Неврев

Панаев совместил представление молодой жены родственникам с разделом наследства. Делить пришлось и «крещеную собственность» – крепостных. Авдотье этот раздел запомнился своим драматизмом. Разлучаемые умоляли сжалиться, рыдали, рвали на себе одежду и волосы. Панаеву удалось обменяться с дядями, отдав им рослого молодого лакея за тщедушную девочку, чтобы не разлучить семьи. Дяди посмеивались над своим нерасчетливым молодым племянником и охотно соглашались на обмен. Одну взрослую дворовую девушку Панаев уступил даром, потому что мать умоляла его не разлучать ее с единственным детищем. Панаев отменил барщину, отдав все поля и угодья крестьянам, с баб запретил брать побор холстом и живностью, так что оброку мужикам приходилось платить вполовину менее, чем прежде. Узнав о таких распоряжениях Панаева, все соседние помещики вознегодовали на него, в том числе и родственники, укоряя его, что он подрывает помещичью власть.

Если бы не эпизод с разделом крестьян, то «сельский» период жизни остался бы в памяти Авдотьи исключительно в розовых тонах. Впоследствии в своих произведениях она связывала возможность полноценного существования женщины с природным, усадебным миром. Там, полагала она, в пространстве, образованном синтезом естественного и цивилизованного, женщина способна создать гармоничный мир и максимально реализовать себя как личность.

Однако ни одной, даже слабой попытки удалиться в провинциальную глушь и погрузиться в природу она ни разу не предприняла.

Свекровь Марья Лукьяновна в конце концов смягчилась и невестку приняла. Она доверила Эдокси исполнять обязанности молодой хозяйки дома, напоминавшего скорее светско-аристократический салон (в доме Панаевых привыкли жить безалаберно, роскошно, открыто). Так что и в этом отношении все благополучно устроилось. Тому много способствовали необыкновенная внешняя привлекательность Авдотьи и ее искреннее желание всем понравиться и быть приятной.

Валериан Панаев делился впечатлениями о новой родственнице: «Красота этой девушки была очень оригинальна. При весьма красивых чертах лица она отличалась чрезвычайно оригинальным цветом, редко встречающимся: смуглость, побеждаемая нежным в меру румянцем, но не лоснящимся, как это обыкновенно бывает у южных жителей и что не особенно красиво, но румянцем матовым. Я остановился на этом характеристичном цвете лица потому, что он, при взгляде на него, первый бросался в глаза, и точно такого мне не случалось уже встретить другой раз».

Иван успокоил сердце примирением с матерью, потщеславился перед родственниками красотой и любовью молодой жены, уладил, по-видимому, какие-то финансовые вопросы и снова отправился в столицу.

Маленькая хозяйка литературного салона

Панаеву принадлежал капитал в пятьдесят тысяч и на паях с родственниками собственный дом в Петербурге. Однако ему было выгоднее сдавать свое жилье и нанимать для себя другое, более удобное. Так что молодожены снимали дорогие просторные квартиры и жили на широкую ногу.

С 1831 года Иван Иванович тринадцать лет корпел на государственной службе, почти не получая жалованья: ему было неохота делать чиновничью карьеру. При его светской ловкости, обаянии и лоске грешно было тратить жизнь на отправление постылых служебных обязанностей. Они только мешали его страсти к изящной словесности, честолюбивым планам в области литературы. Для русского дворянина подобная деятельность к 1830–1840 годам, несмотря на николаевское лихолетье, уже не была зазорна и малопочтенна, а, кроме того, сулила значительную прибыль. В прозе в это время созревала (с французской подачи) так называемая натуральная школа – тексты, снабженные увлекательным, непредсказуемым крепким сюжетом и житейскими детализированными наблюдениями. Это направление весьма импонировало Панаеву.

Иван мечтал создать собственное печатное издание, собрать вокруг себя лучшие умы – единомышленников, стать «властителем дум» современников, приобрести влияние и богатство. Эта цель жизни зрела в нем несмотря на внешне легкомысленное времяпрепровождение.

Хорошенькую простенькую Эдокси супруг в свои планы не посвящал. Он всячески развивал жену: по вечерам, когда гостей не было, Иван читал ей вслух романы – преимущественно своего любимого Вальтера Скотта и Купера, посетил с Авдотьей популярные летние музыкальные концерты в Павловске, свозил ее в Париж и в свое имение под Казанью и остался доволен собой за то внимание, которым окружил молодую жену. Ему импонировало новое амплуа примерного семьянина. Потешив самолюбие впечатлением, которое красота Эдокси производила в обществе, Панаев не то что охладел к жене, а как-то поуспокоился и вернулся к холостяцким привычкам. Он, как обычно, активно вращался в высших кругах творческой интеллигенции и безвозмездно работал в «Отечественных записках».

Авдотья Панаева. Художник К.А. Горбунов

Свояк Панаева, владелец журнала Андрей Краевский исходил из того, что российский читатель нуждается в постоянном легальном и в то же время критическом издании. Поэтому он увеличил объем до 40 печатных листов, сделал «Отечественные записки» журналом ежемесячным, с научно-литературной и политической тематикой. Цели издания Краевский объяснил так: «Споспешествовать, сколько позволяют силы, русскому просвещению по всем его отраслям, передавая отечественной публике все, что только может встретиться в литературе и в жизни замечательного, полезного и приятного, все, что может обогатить ум знанием или настроить сердце к восприятию впечатлений изящного, образовать вкус». У Краевского собиралось по четвергам довольно многолюдное литературное и артистическое общество, очень разнообразное – больше всего писатели, но бывали также художники, актеры, важные чиновники; в те годы Краевский был одним из самых видных как бы «представителей печати», вспоминал Пыпин[1].

При этом Краевский воспринимал журнал как коммерческое предприятие и платил сотрудникам очень умеренное жалованье.

У Панаева довольно быстро сформировалась собственная манера написания жанровых повестей. Он позволял себе не скупиться на колючие сатиры и гротеск в описании коллизий отечественной жизни, столичной и провинциальной. Большой интерес представляет своеобразная дилогия Панаева, состоящая из двух повестей – «Онагр» и «Актеон», в которой писатель показывал закономерное превращение петербургского франта и прожигателя жизни Разнатовского в обыкновенного помещика-байбака, предающегося «животной неге и блаженству бездействия». Писатель нарисовал страшную картину того, как в результате паразитического существования деградирует человеческая личность. Повесть «Актеон» была высоко оценена современниками. Герцен писал, что «с душевным восхищением читал эту мастерскую повесть». Положительно отозвались о повести также Белинский, Огарев, Кольцов.

Панаев в статьях, фельетонах, художественной прозе