Далеко-далеко отовсюду - Урсула Ле Гуин

Как я уже говорил, это было 25 ноября. До Нового года я лучше узнал Натали Филд, Нам было хорошо.

Стоило нам встретиться, как мы начинали говорить, будто с цепи сорвались, и говорили, пока не приходила пора расставаться. Нечасто удавалось нам побыть вместе подольше, потому что Натали и в самом деле была занятым человеком. Пять дней в неделю, отучившись в школе, она давала частные уроки музыки, по субботам с девяти до двух преподавала в музыкальной школе — учила малышей по какой-то там «системе Орфа»[23]. Вечерами она занималась музыкой дома, по воскресеньям играла в камерном оркестре, снова занималась, ходила в церковь. Мистер Филд был очень религиозный человек. Впрочем, это я неправильно сказал. Мистер Филд был очень прилежный прихожанин. А вот был ли он религиозным человеком, за это я не поручусь. Натали совсем не любила церковь. Хотя и посещала. Она немало размышляла над этим и пришла к выводу, что это важно не столько для нее, сколько для ее отца, поэтому решила, — пока живет с родителями, принять в этом вопросе их правила игры. И больше об этом не думала. Иногда ее раздражала необходимость ходить в церковь, но она не позволяла себе брыкаться, давила в себе бунт, как я в себе — по поводу машины. Она просто кляла своего глупого пастора, а потом приступала к очередным делам. Она отличалась отменным благоразумием.

Она была старше меня — ей было уже почти восемнадцать. Обычно в этом возрасте такая разница в годах весьма ощутима, тем более считается, что психологически девушки развиваются быстрее ребят, но у нас с нею все было иначе. Нам было просто хорошо. Впервые я встретил человека, которому мог все рассказать, с которым мог всем поделиться. И чем больше мы говорили, тем нам было интереснее. Нам обоим недолго оставалось пользоваться свободой, и мы встречались и разговаривали до тех пор, пока ей не приходила пора бежать на уроки; иногда вечером я заходил к ним. А потом начались рождественские каникулы.

Кажется, только во время каникул я узнал, что Натали вовсе не собирается стать профессиональным скрипачом. Она играла на скрипке, альте и фортепиано, а хотела стать композитором. Она осваивала все эти инструменты, чтобы, давая частные уроки, преподавая в музыкальных школах, играя в оркестре, зарабатывать себе на жизнь, но все это она рассматривала как средство для достижения главной цели. Я долго ни о чем не догадывался, потому что она все не решалась рассказать. Не думаю, чтобы она еще кому-нибудь признавалась в этом, разве что матери. Что касается ее исполнительского искусства, то внешне она так была уверена в себе, так здраво оценивала свои возможности, что я долго не догадывался, какая за этим кроется беззащитность, неуверенность, полное незнание тех вещей, с которыми были связаны самые ее честолюбивые мечты — потому-то ей так трудно было говорить об этом. О том, что составляло истинный смысл всей ее жизни.

— А женщин-композиторов нет, — сказала она мне как-то.

Шли рождественские каникулы, и мы с ней частенько встречались. В тот раз мы гуляли в парке. Это лучшее место в нашем городе: огромный, как лес, парк с тропинками, у которых нет конца. Мы прогуливали жирного попко-носа м-с Филд по имени Орвилл. Шел дождь. Я знаю, что пес на самом деле назывался пекинес, но он все-таки был попко-нос.

— Ни одной женщины-композитора? Быть того не может! — возразил я.

Натали согласилась — были, но вряд ли сыграли значительную роль, а если и внесли какой-то вклад в музыку, теперь все равно об этом не узнаешь, потому что оперы, которые они писали, не ставятся на сцене, симфонии не исполняются на концертах.

— Но если они писали хорошую, по-настоящему хорошую музыку, — возразила она себе, — ее исполняли бы, правда? Видно, не было среди них первоклассных композиторов.

— Но почему же?

Сама эта мысль казалась странной. Множество женщин-композиторов пишут сейчас популярную музыку, а певиц всегда было больше, чем певцов; что ни говори, музыку не назовешь «мужским видом» искусства, она — явление общечеловеческое.

— Не знаю почему. Может быть, когда-нибудь я до этого докопаюсь, — довольно угрюмо ответила Натали. — Но думается мне, что все это предубеждение и ложь. Как это ты тогда назвал? Само-что-то-там-такое.

— Предсказанное самовыражение?

— Да, только наоборот. Все твердят тебе: этого ты не можешь! — и ты веришь. Так было в литературе, пока не нашлись женщины, которые перестали прислушиваться к общепринятому мнению, а взяли да написали такие замечательные романы, что, если бы мужчины и после этого продолжали утверждать, что женщины не способны писать романы, они выглядели бы полными идиотами. Сложность заключается в том, что признание, которое какой-нибудь третьесортный мужчина получает просто так, приходит к женщине только в том случае, если она поистине первоклассный мастер своего дела. Это рок какой-то. Или, пожалуй, то, что ты называешь «выравниловкой».

Как-то в одном из разговоров с ней, я действительно выдвинул целую теорию о том, почему я оказался аутсайдером. Почему вся эта публика создает себе кумиров из людей, преуспевающих в спорте и политике, и презирает и ненавидит тех, кто преуспевает, занимаясь умственным трудом? Но, конечно, кроме тех случаев, когда этот «умственный труд» воплощается в кругленькую сумму или приносит власть — такие «преуспевающие» тоже возводятся в ранг героев. Отчасти это антиинтеллектуализм, но главное здесь — желание свести всех до уровня муравья, чтобы все стали одинаковыми, как муравьи, — вот это я и назвал «выравниловкой», хотя в нынешнее время для определения этого явления появились такие причудливые термины как, например, «антиэлитизм», а то и совсем уж непригодное для такого случая слово — «демократия»: подобными словами не следует бросаться, не вникнув как следует в их смысл.

— Выравниловцы-шовинисты мужского пола? — усмехнулся я.

— Вот-вот, совершенно точно, — сказала она.

Пёс Орвилл подкатился к нам по дорожке, и перемазал нам джинсы — сначала мне, а потом Натали.

— И какую же музыку ты хочешь писать? — спросил я ее.

Она попыталась объяснить мне, но, по правде говоря, я из ее объяснений понял меньше половины и пересказать их мне трудно. Словом, если уж вы не представляете себе, что такое звукоряд, то тем более вы не поймете суть порочных теорий звукоряда. Но мне не хотелось прерывать ее, просить дополнительных разъяснений, потому что и для нее, поверьте, говорить обо всем этом нелегко. И в то же время ей необходимо было выговориться. Она говорила о гармонии и о человечности в музыке, о механической и об атональной музыке, — и я будто бы понимал, о чем идет речь, но в то же время у меня недоставало знаний по теории современной музыки, чтобы быть уверенным в том, что я правильно ее понимаю. Однако основной смысл я улавливал, потому что многое из того, что говорила Натали, по сути своей перекликалось с тем, о чем я недавно прочел — с теориями современных психологов об отождествлении человека с машиной, о людях, которым все в мире, включая их самих, представляется машинами. У шизофреников теперь довольно часто наблюдается такое отождествление, причем в буквальном смысле слова. Они считают необходимым подсоединиться к какому- нибудь источнику энергии, чтобы иметь возможность действовать, а руководство к действию они получают непосредственно от самого Великого Компьютера. Читая о шизиках, я невольно вспоминал о рок-группах с их электронными инструментами, микрофонами, усилителями, и сцену, опутанную проводами, и зал, битком набитый людьми, эмоционально подключенными, прикованными к этим проводам, энергия в которые поступает из одного мощного энергетического агрегата. И почему же после этого шизики — сумасшедшие?

Примерно о том же говорила и Натали, ей хотелось уберечь музыку от машинизации, при этом она имела в виду и симфоническую музыку, и оперную. Не за так называемый примитив в музыке она ратовала, не за псевдонародные под цимбалы песни на кентукийском диалекте. Она говорила, что истинному искусству свойственна сложность, но сложность не средств выражения, а внутреннего содержания самой музыки. Я заметил, что это как, к примеру, компьютер и Эйнштейн: Эйнштейн работал с помощью карандаша, бумаги и собственной головы и, хотя компьютер стоимостью в пятьдесят миллионов долларов штука весьма сложная, Эйнштейн куда сложнее, хотя и обходился более дешевой экипировкой. Ей понравилось это сравнение.

Мы повернули назад; выглянуло солнышко, и лес в капельках дождя заблестел как хрустальный. Мы пришли к ней домой, и она сыграла на рояле одну из своих композиций.

Она объяснила мне, что произведение это должно исполняться струнным трио, а не на рояле, и во время игры вела голосом партию скрипки. Композиция не показалась мне такой уж сложной, — прелестная короткая тема то и дело повторялась, а в бравурных местах слышались ее фрагменты. Натали очень нервничала, держалась как натянутая струна и была при этом прекрасна. Не доиграв пьесу, она резко захлопнула крышку рояля и заявила: «Концовка не удалась!» А потом ей пришлось идти на другой конец города давать урок.