Одна - Анастасия Вербицкая

— Что-о?

— Ну да… Стало быть, не кошка, а кот… она… тьфу пропасть!.. Он… кот, стало быть!

Барыня облегчённо вздохнула.

— Ну, так что ж? Тем лучше… Котят не будет носить…

— То-то не будет… А вы тогда побаивались оставлять её… тьфу… его… Только и надул он нас… Ишь гладкий плут! Как нонче на дворе с котами разгрызся!

Пробовали его звать Васькой, но он не шёл на эту кличку. Так за ним и осталось прозвище «Маруська».

— Маруська, плут гладкий! — слышалось из кухни. — Я тебя, мошенника, скалкой по башке двину… Ах ты! Озорник этакий!

Из резвого котёнка Маруська вскоре обратился в красивого, огромного, полного сил кота и начал огорчать своих хозяек.

Раз он пропал на два дня. Барыня ходила темнее тучи, мало ела, плохо спала, прислушивалась, не стукнет ли он лапкой в окно. Анисья больше обыкновенного колотила посуду и сердито смаргивала слёзы.

Под утро, на третьи сутки, Наталья Львовна во сне услыхала лёгкий стук в раму. «Это мне приснилось… Либо ветер», — подумала она.

Но стук повторился, послышалось жалобное, виноватое «мяу».

Наталья Львовна вскочила и распахнула окно. Мокрый, дрожащий, как два года назад, толстый Маруська, словно куль с мукой, шмякнулся на пол с подоконника.

В каком он был виде! Грязный, с огрызенным ухом, с поджатой перебитой ногой… Ночные схватки и сильные страсти наложили на него свою печать.

Наталья Львовна легла и сердито отвернулась к стене. Но под одеялом она тихонько и радостно улыбалась.

Кот долго чесался, лизал свою шерсть, фыркал как-то брезгливо, чувствуя на себе посторонние запахи, шуршал суконным жёстким языком и начинал громко петь от удовольствия, что попал, наконец, домой, в тепло. Два раза он вопросительно взглядывал на неподвижную спину барыни и спрашивал её по-своему:

— Ты спишь? Отчего ты молчишь?

Она не отвечала.

Наконец, кот кончил свой туалет, прыгнул на постель к барыне и ткнулся мордой в её висок. Барыня отстранила его локтем и демонстративно натянула одеяло на ухо.

Маруська, жмурясь и мурлыча, потоптался на подушке, но, видя равнодушие Натальи Львовны, он перестал петь и задумался. Потом как будто сознал свою вину. Крадучись и вытягиваясь, он прополз в ноги к барыне, улёгся там клубком и, нехотя мурлыча, стал дремать.

Барыня ревновала.

Но Маруська был неисправим. Через месяц он опять пропал, уже на неделю. Его искали по двору, у соседей, по крышам, чердакам. Барыня раздавала двугривенные ребятишкам, и они готовы были сломать себе шею, лазая по водосточным трубам и заглядывая в печи.

— Видно, уж не вернётся… Либо загрызли либо украли, — говорила каждое утро Анисья.

Барыня делала вид, что ей всё равно.

Вдруг он объявился, тощий, истерзанный, с горящими глазами, и как ворвался в комнату, так и кинулся на грудь к барыне, вцепился когтями в её кофточку и стал ластиться к ней, тычась мордой в лицо.

У Натальи Львовны задрожали руки.

— Ну-ну-ну… дурак… дурачок ты мой… Ну, пусти! — лепетала она, бессильно отбиваясь, со счастливой улыбкой.

— Анисья, — позвала она таким блаженным звуком, что кухарка сразу догадалась.

— Прибёг? — крикнула она не своим голосом, грохнула тут же блюдо и кинулась в спальню.

С тех пор Маруська стал первым лицом в домике, а обе женщины — его рабами. Барыня ревновала и к Анисье и к ночным похождениям, но всё это молча, не делая сцен. Маруська гулял теперь где хотел, с кем хотел, сколько хотел. Они обе молчали и терпели.

Но с годами кот жирел и терял свою резвость. Его осанка и манеры получили солидность уравновешенного существа.

Иногда, сквозь визг бури, вдруг с крыши в тёплую комнату ворвутся отчаянные призывные вопли его покинутых подруг либо зловещий визг смертельной драки… Маруська округлит зелёные глаза, слушает, навострив уши, и гадает, бежать ему туда или нет.

Но у камина так тепло, колени барыни так мягки, её нежная рука так настойчиво, так просительно щекочет его шейку… Он закрывает сперва один глаз, потом оба и лениво начинает петь…

«Спи, котик, спи! — шепчет Наталья Львовна. — Не бросай меня… Ведь ты у меня один на свете!»

Маруська кончил трагически. Его разорвали собаки. Когда Анисья, голося и крича, принесла его в фартуке к барыне, он ещё дышал. Он был весь в крови, с выпадающими внутренностями. Наталья Львовна побледнела и зашаталась, увидав своего любимца.

— Сюда, ко мне!.. Клади на колени! — закричала она, когда Анисья собиралась положить животное наземь.

Маруська так и умер на руках своей барыни. Он узнал её, долго глядел на неё одним уцелевшим глазом, с расширенным зрачком, хотел замяукать, но только беззвучно открыл рот…

Наталья Львовна, затаив дыхание, держала его на коленях, пока он не закостенел. Горящий огнём, как раскалённый уголь, глаз его, в котором сосредоточилась вся жизнь его в последние минуты, долго ещё горел и казался живым после того, как сам он стал тяжёлым, вялым и холодным. Наконец, и глаз померк и словно застеклел.

Тогда только Наталья Львовна поверила, что Маруськи нет, и горько заплакала…

Тоскливо стало в домике, тихо как в могиле.

Анисья заикнулась, было, раз достать котёночка, но Наталья Львовна замахала руками.

— Не хочу!.. Не надо! — с дрожью в голосе крикнула она. — Опять привязаться, опять потерять… И так довольно горя!.. Довольно!.. Не хочу!

X

В окно постучали. Наталья Львовна дрогнула и вскочила с кресла… К стеклу прильнул длинный силуэт женщины.

«Ах! Это Annette! — вслух, с разочарованием сказала Наталья Львовна и тут же спохватилась. — Кому же ещё? — сердилась она на себя, подымая тяжёлый болт. — Спасибо, что хоть она вспомнила под Новый год!»

— Фу!.. Занесло всю… порошит, — были первые слова гостьи.

В тёмной передней она сняла шубку, стряхнула с неё снег и повесила.

— Ты одна?

Наталья Львовна незаметно вздрогнула.

— Конечно… С кем же мне быть?

— Нет, я про Анисью…

— Она ушла к своим.

— Ну вот!.. Я точно предчувствовала, что ты одна… Была я сейчас у всенощной, чайку дома с невесткой попила, а потом к тебе Новый год встретить… Здравствуй!

Гостья сильно, по-мужски тряхнула руку Натальи Львовны. Та чуть-чуть поморщилась.

— Чаю хочешь?

— Ещё бы!.. Когда я от него отказывалась! Особенно теперь… Близок конец! До тебя вёрст восемь от нас-то. Застыла… Фу! Хорошо у тебя!.. Никак не привыкну к твоей обстановке. Как приду сюда, точно таять начинаю. И лень, и дрёма, и мечты этакие полезут разные… Ей-Богу, безнравственно жить в такой роскоши! Подчиняет она… расслабляет как-то…

Гостья засмеялась и села на маленький мягкий пуф перед огнём.

— И откуда ты умудрилась в этой глуши квартиру с камином найти?

— Чудачка!.. Ты не от мира сего, как была в юности. Конечно, я на свой счёт его сделала. Камин — моя слабость… Он топится у меня весь день, даже летом… Тебе с сахаром?

— Всё равно, хоть с сахаром…

— Крепкий?

— Всё равно, голубчик! Как нальёшь, так и выпью.

Наталья Львовна нетерпеливо двинула плечами.

— Что это за ответы?.. Всё равно… Как будто у тебя нет привычек!

— А, конечно, нет, — добродушно засмеялась гостья. — Я, знаешь, старый студент…

Гостья была высокая, худая и плоская старуха, с длинным лицом мужского склада и коротко остриженными седыми волосами. Одета она была в тёмное шерстяное платье. На локтях и швах оно лоснилось, кое-где было подштопано. Ноги, которые она поставила греть на решётку, были обуты в грубые, дешёвые башмаки.

— Нет ли папиросочки? — робко спросила она, пошарив в кармане. — Вот досада!.. Забыла дома портсигар.

На тонкой переносице Натальи Львовны легла морщинка.

— Ты знаешь, что я не курю.

— Вот тебе одна из привычек моих…

— Очень дурная…

— Что делать! Привыкла ещё с курсов… Тогда все курили. Бросала сколько раз! Не могу… А, ведь, это всё денег стоит…

Анна Фёдоровна была подругой Натальи Львовны по институту и души не чаяла в красавице-девушке. Жизнь развела их в разные стороны. Анна Фёдоровна была в гувернантках, вышла замуж за чиновника, овдовела, всю жизнь, да и сейчас, жила уроками, преимущественно музыки. Когда единственный сын её, лентяй и неудачник, женился на какой-то белошвейке, с которой познакомился на бульваре, и терял места, Анна Фёдоровна кормила одна всю семью. Года четыре назад сын этот за какой-то подлог был сослан на север России и всю семью оставил на попечение матери. Невестка готовила, стирала, обшивала троих ребят; Анна Фёдоровна добывала хлеб. В слякоть, во вьюгу, зимой и летом она трепалась по урокам. Устала ли она, больна ли, тоскует ли по сыну — об этом её никто никогда не спрашивал. А и спросили бы, она отмахнулась бы и сказала: «Некогда!.. Ещё что выдумали!»

Всю безумную любовь к неудавшемуся сыну она перенесла на внучат, но любовь просветлённую, полную надежд, ярким пламенем согревшую её душу. Она была резка, угловата, одевалась почти убого. В квартире их было холодно, ели они плохо, и невестка дрожала над каждой копейкой. Но у Анны Фёдоровны были и духовные радости и умственные запросы… Она не пропускала интересных лекций в Историческом музее; бегала на галёрку, увлекаясь до самозабвения искусством; попадала и на концерт; плакала над музыкой; выпрашивала у знакомых журналы; читала по ночам запоем, прячась от невестки, которая ворчала, что керосину много идёт: старалась всё узнать, не отставать от века. В пользу студентов она сидела в первом ряду кресел, на концерте, за три рубля, в своём старом тёмном платье, равнодушная среди роскошных туалетов и насмешливых улыбок.