Купите девочку - Виктор Пронин

– Лечат его, охламона, – улыбнулся Пафнутьев, сразу представив все, что скажет Шаланда, к какому выводу придет.

– Правильно. Когда престарелый убийца, отсидевший десять или двадцать лет, входит в троллейбус, где все места заняты, ты что делаешь?

– Я уступаю ему место.

– Молодец. Когда ко мне обращается человек с сомнительной репутацией и просит защитить, сохранить жизнь, рассказывает об угрозах и преследованиях, я что делаю?

– Ты бросаешься его спасать.

– Паша, я просто обязан защитить этого человека.

– У тебя, правда, это получилось не очень хорошо.

– Да. Упущение. Не учел, что этот дряхлый преступник столь злобен и свиреп. Впервые в жизни увидел старца, который бросается на людей с ножом в кабинете начальника милиции. И ты тоже раньше не видел такого, Паша. Не пудри мне мозги и не говори, что ты все бы предусмотрел. Не надо! Все предусмотреть невозможно. Можешь мне поверить.

– Верю, – кивнул Пафнутьев. – Но упрекнуть тебя можно.

– В чем? – вскинулся Шаланда.

– Ты допустил избиение подозреваемого со стороны потерпевшего. Если бы твой Оськин не трогал старика, тот бы не схватил со стола штык. А он его тронул. Ты же при этом спокойно оставался в своем кресле, полагая, что пара лишних зуботычин поможет тебе разговорить старика.

– Так, – крякнул Шаланда. – Понял. Мнение твое уяснил.

– Ни фига ты не уяснил. Я сказал все это только для того, чтобы ты не думал, что чист и ясен, как месяц в лунную ночь. Ты должен был ждать неожиданностей. И получил.

– А ты уж и рад!

– Возвращаемся к моим вопросам. Ты даешь сведения о «Фокусе»? Я не настаиваю, только спрашиваю.

– Паша... Послушай меня... Это очень крутые ребята. Среди твоих клиентов таких еще не было. Прекрасно понимаю, что во всей этой истории есть второе дно...

– И третье тоже.

– Может быть... Чувьюрова я задержал и спрятал за решетку для того, чтобы его не пришили в том же подъезде. Но видишь, как получилось.

– Так что «Фокус»?

– О «Фокусе» я тебе ничего не скажу! Ни единого слова! – К удивлению Пафнутьева, Шаланда, произнеся эти суровые слова, приложил палец к губам, дав знак молчать. – Не твоего ума это дело! Позволь мне самому с ними разобраться! – Шаланда опять приложил палец к губам. Потом этим же пальцем показал на папку уголовного дела и многозначительно подмигнул, желая, видимо, дать понять, что там Пафнутьев найдет все необходимое. – Подожди меня здесь, – сказал Шаланда, направляясь к двери. Обернувшись, он опять указал на папку, оставленную на столе. И лишь после этого вышел, заперев дверь на ключ со стороны коридора.

– Так, – крякнул Пафнутьев. – Крепко же эти Оськины запугали бедного Шаланду, если он в собственном кабинете не решается говорить вслух, если он только в своей забегаловке осмеливается произнести что-то внятное.

Пафнутьев подошел к столу, уселся в шаландинское кресло, вынул свой блокнот и раскрыл уголовное дело. Ему хватило десяти минут, чтобы выписать данные об Оськине, о его убитом приятеле, о старике – адреса, служебные и домашние телефоны, место работы. Все сведения были на первых страницах протоколов допросов, очных ставок, свидетельских показаний.

Хорошую работу провел Шаланда, полную и добросовестную. Трусоват он всегда был, но обвинять его в этом Пафнутьев не торопился, неизвестно, какому давлению он подвергся, как разговаривали с ним и чего требовали. Может, и в самом деле «жучок» установили с согласия хозяина кабинета, а то и без такового.

Минут через десять ключ в двери повернулся, вошел сумрачный Шаланда, молча сунул папку уголовного дела в стол, потер ладонями не очень выбритые щеки и показал Пафнутьеву на дверь. Тот молча пожал Шаланде руку, крепко, сочувствующе и благодарно. Уже выходя, оглянулся и со значением потряс в воздухе кулаком. «Не дрейфь, дескать, мы им еще покажем!»

Поддавшись его настроению и довольный, что ему удалось выпроводить настырного гостя, Шаланда в ответ тоже поднял над головой плотно сжатый кулак. Его жест означал несколько иное: «Держись, Паша! Можешь на меня надеяться!»

Обыск заканчивался, но ничего интересного обнаружить не удалось. Квартира старика представляла собой настолько обычное нищенское жилище, что здесь, собственно, и искать-то было негде – все на виду, все открыто. Правда, в диване-кровати можно было что-то спрятать, но его нутро вскрывали уже дважды – когда Шаланда был здесь со своими ребятами и вот сейчас, все с тем же результатом.

Худолей уныло переходил из прихожей в комнату, кухню, щелкал фотоаппаратом, но не потому, что увидел нечто любопытное, нашел, обнаружил, а просто для того, чтобы потом не упрекали за бездействие. И он покорно снимал кухню со старым холодильником, вешалку, встроенный шкаф, в котором на гвоздях висели старые пиджаки, фуфайка, замусоленная нейлоновая куртка, заношенное пальто с длинными, кажется, уже вечными вертикальными складками. Скорее из чувства добросовестности, чем из служебной надобности Худолей сфотографировал кухню, стараясь захватить и холодильник, и угол газовой плиты, и мойку, чтобы дать о помещении представление хотя и полное, но никому не нужное.

Повинуясь какому-то внутреннему, не до конца осознанному порыву, Худолей заглянул в холодильник. Лампочка перегорела, внутри мерзлого железного ящика было сумрачно и пустынно. Покрытые плесенью сосиски, початая бутылка кефира, куски селедки в стеклянной банке, закрытой капроновой крышкой, – это все, что он увидел. Была у Худолея слабая надежда, что найдется здесь и бутылка водки, но его ожидало жестокое разочарование. А глоточек холодной, пусть даже и не очень хорошей водки очень бы ему сейчас помог, просветлил бы его разум, прибавил сил и желания послужить на пользу правосудию.

– Пусто? – услышал он за спиной голос Пафнутьева.

– Кефир, Паша, только кефир. – Худолей понял, что Пафнутьев прекрасно знает его самочувствие, может быть, даже соболезнует, но помочь не может.

– Это печально, – произнес Пафнутьев до обидного равнодушным голосом, видимо, тайные муки Худолея нисколько его не тронули. – Это печально, – повторил он, думая о чем-то своем.

– Не в тех домах мы, Паша, обыски проводим, ох не в тех! – горько простонал Худолей, захлопывая дверцу холодильника.

– А где надо проводить?

– Помнишь, на прошлой неделе у одного хмыря оружие искали? Оружия, правда, не нашли, но холодильник, Паша, его холодильник до сих пор стоит у меня перед глазами, как голубая мечта. И выпить там было, и закусить, и запить, и похмелиться, а хозяин-то какой хороший попался, какой хороший хозяин! Я сразу почувствовал к нему непреодолимое душевное расположение.

– Чем же он тебе так понравился? – спросил Пафнутьев, заглядывая в кухонный шкафчик, в котором не было ничего, кроме нескольких тарелок и чашек с отбитыми ручками, надколотыми краями, стершимися рисунками – каждая вещь в квартире, каждая подробность выдавали жизнь бедную, непритязательную, если не сказать полуголодную.

– Умом он мне понравился, – ответил Худолей, чуть повысив голос. – Проницательностью. Высокими человеческими качествами, которые никому бы из нас не помешали в этой трудной жизни, полной тягот и невзгод! Да, Паша, да!

– Красиво говоришь! – восхитился Пафнутьев.

– Ведь он тогда сразу догадался, зачем я фотографирую внутренности его холодильника! Паша, сразу! Я не успел щелкнуть ни единого раза, а уж все, что требовалось, стояло на столе! Налитое, нарезанное, обильно поданное! В этом, Паша, проявился не только финансовый достаток, но и настоящая душевная щедрость!

– Хороший был человек, – вздохнул Пафнутьев.

– Почему был?

– Взорвался вчера вместе со своей машиной.

– Сам или...

– Конечно, помогли.

– И тебе сразу все стало ясно? – тонким от внутреннего волнения голосом спросил Худолей. – И не осталось ни единого вопроса? Никаких сомнений и колебаний? – продолжал наворачивать обличения Худолей, явно намекая на поверхностность Пафнутьева, на его пренебрежение к истине.

– Не понял, к чему ты клонишь?

– Как к чему? У него надо срочно провести повторный обыск! Мы наверняка что-то упустили! Не может такого быть, чтобы человек взорвался вместе с машиной, а у него дома не осталось никаких следов! Мой многолетний опыт старого сыщика подсказывает мне, что...

– Все понял, – перебил Пафнутьев. – Опыт подсказывает тебе, что в его холодильнике еще много чего осталось. Примерно этак обысков на пять-семь, а?

– Как ты можешь, Паша, так думать обо мне, о старом твоем и самом верном соратнике? – плачущим голосом спросил Худолей. – Ты не поверишь, у меня руки дрожат от нетерпения, когда мы идем с тобой на дело!

– Почему же, охотно верю! – рассмеялся Пафнутьев. – У тебя руки дрожат задолго до того, как мы идем на дело! Я даже знаю причину этой дрожи. Сказать?

– Горько, как горько к концу жизни встретить такое вот непонимание, такое оскорбительное пренебрежение! – Разновеликими своими шагами Худолей отошел к окну и ссутулился там, не оборачиваясь, чтобы не видели люди его лицо, лицо человека, потрясенного равнодушием и черствостью ближних.