Матерь Тьмы - Фриц Ройтер Лейбер

тот смех, который придумал для воображаемых служанок. Затем мужской голос негромко и быстро, определенно шутливым тоном, произнес несколько слов, которых Франц не смог разобрать. Сол? Похоже, голоса доносились сверху. Потом снова женский (или девичий) смех, теперь громче и резче, как будто от щекотки. И на лестнице послышались легкие шаги.

Добравшись до угла, он лишь мельком успел увидеть внизу, на другой стороне лестничной клетки, стройную фигуру, исчезающую за последним видимым углом: только намек на черные волосы и одежду, тонкие белые запястья и лодыжки – все в быстром движении. Он подошел к колодцу и посмотрел туда, изумившись тому, насколько уходящие вниз этажи были похожи на серию отражений, какие видишь, стоя между двумя зеркалами. Быстрые шаги раздавались все ниже по спирали, но бегущая, судя по всему, держалась вплотную к стене, будто ее прижимало туда центробежной силой, и Франц так больше и не увидел ее.

Пока он пялился сверху в эту длинную узкую трубу, тускло освещенную из верхнего светового люка, и продолжал думать о выглядывавших из черной одежды конечностях и смехе, в его сознании возникло смутное воспоминание, на несколько мгновений полностью овладевшее им. Оно, хоть и осталось неясным, все же сковало его той властью, какую имеет очень неприятный сон или сильное опьянение. Он стоял во весь рост в темном, до клаустрофобии узком и тесном, затхлом помещении. Сквозь ткань брюк он почувствовал, как на его гениталии легла маленькая рука, и услышал негромкий злобный смех. В воспоминании Франц опустил взгляд и увидел укороченный, призрачный овал маленького лица с неразличимыми чертами. Смех повторился, и в нем явно слышалась издевка. Почему-то померещилось, что вокруг извиваются черные щупальца. Франц ощутил тяжесть болезненного волнения, вины и чуть ли не страха.

Впрочем, зыбкое наваждение развеялось, как только он сообразил, что фигура на лестнице – Бонита Луке, в черной пижаме, халате и черных туфлях-мюлях, отороченных перьями, которые достались ей от матушки. Бонита уже выросла из них, но иногда все еще надевала, когда нужно было по утрам носиться по дому, выполняя утренние поручения матери. Он презрительно улыбнулся мысли, что чуть ли не жалеет (на самом-то деле, нет!), что больше не пьянствует и потерял способность пестовать в себе различные извращенные возбуждения.

Он двинулся было вверх по лестнице, но почти сразу остановился, услышав на следующем этаже голоса Гуна и Сола. Ему совершенно не хотелось видеть сейчас никого из них, прежде всего – чтобы не делиться своим утренним настроением и планами ни с кем, кроме Кэл, ну а когда он прислушался к четким словам, побуждения стали даже несколько сложнее.

– И что это было? – спросил Гун.

– Мать послала девочку пройтись по верхним этажам и спросить, не терял ли кто-нибудь из нас кассетный плеер. У Доротеи Луке сложилось впечатление, что клептоманка со второго этажа вдруг «обзавелась» магнитофончиком.

– Необычное слово для миссис Луке, – заметил Гун.

– Думаю, она употребила какое-нибудь простое слово, вроде «э-ворюга». Я сказал девочке, что мой на месте.

– Почему же Бонита не заглянула ко мне? – произнес Гун.

– Прежде всего потому, что я сказал ей, что у тебя его вовсе нет. А в чем дело? Обиделся, что тебя забыли?

– Нет!

Во время этого короткого разговора голос Гуна приобретал все больше ворчливых интонаций, а Сол говорил все холоднее, но в его тоне ощущалась насмешка. Францу доводилось изредка слышать сплетни о том, что в дружбе Гуна и Сола имеется еще и гомосексуальный подтекст, но лишь сейчас он впервые задумался, так ли это. Нет, сейчас ему определенно не хотелось попадаться им на глаза.

– И все же, что случилось? Гун, черт возьми, ты же знаешь, что мы с Бонни всегда возимся в шутку.

Теперь голос Гуна прозвучал почти так же язвительно.

– Сам знаю, что я североевропейский ханжа-пуританин, но хотелось бы знать, как далеко должно зайти отрицание англосаксонских запретов на телесный контакт.

– Ну, думаю, настолько, насколько оба сочтут для себя уместным. – Голос Сола прямо-таки сочился ядом.

Дверь демонстративно хлопнула. Тут же этот звук повторился. Наступила тишина. Франц облегченно перевел дух, тихонько побрел наверх, но стоило ему подняться на пятый этаж, как он оказался почти нос к носу с Гуном, который стоял перед закрытой дверью своей квартиры и испепелял взглядом уже закрытую дверь Сола. На полу рядом с ним стоял упакованный серой материей ящичек по колено высотой, с блестящей хромированной ручкой сверху.

Гуннар Нордгрен, рослый, худощавый пепельный блондин, походил на облагороженного викинга. Он перевел взгляд на Франца и смотрел на него с тем же растущим смущением, которое испытывал сам Франц. Но тут на лицо Гуна вернулось обычное дружелюбие, и он сказал:

– Послушай, очень хорошо, что ты пришел. Пару дней назад ты спрашивал о том, как работает машинка для уничтожения документов. Я как раз притащил такую из офиса.

Одним движением он снял чехол, под которым оказался голубой с серебром параллелепипед. На верхней грани зияла широкая щель и краснела большая кнопка. Нижнюю часть занимала вместительная корзина; Франц, шагнув поближе, увидел, что она на четверть заполнена похожими на грязный снег бумажными многоугольничками не больше квадратного дюйма.

Ощущение неловкости развеялось. Франц поднял голову.

– Я знаю, что тебе надо работать и все такое, но не мог бы ты на минуточку дать мне послушать, как она работает?

– О чем речь? – Гун отворил дверь и пригласил Франца в опрятную скупо меблированную комнату. Вошедшему сразу же бросались в глаза цветные астрономические фотографии и лыжное снаряжение. Гун развернул электрический шнур и воткнул вилку в розетку, бодро объясняя на ходу:

– Это «Шредбаскет» от компании «Дестройзит»[5]. Правда, названия в самую точку, а? И стоит всего около пятисот долларов. Модели помощнее доходят до двух тысяч. Внутри установлены два комплекта ножей. Один, дисковый, режет бумагу на полоски; второй, поперечный, превращает эти полоски в мелкие кусочки. Хочешь верь, хочешь нет, но этот аппарат всего лишь усовершенствованная машинка для изготовления конфетти. И это мне нравится, ведь получается, что человечество прежде думает о развлечениях и лишь потом обращается к серьезным делам (если, конечно, можно назвать вот это серьезным). Сначала играй, виниться будешь потом.

Слова лились из него щедрым потоком с таким явным избытком возбуждения или облегчения, что Франц даже забыл, как успел удивиться. Зачем Гуну понадобилось тащить домой такую машину, что такого ему нужно крошить? Гун между тем продолжал:

– Изобретательные итальянцы… Как там их назвал Шекспир? Хитроумнейшие венецианцы? Так вот, они лидируют в мире по части изобретения машин для еды и развлечений. Мороженицы, экструдеры для пасты, эспрессо-машины, наборы фейерверков, шарманки… И конфетти. Ну, готово.

Франц вынул маленький блокнот и шариковую ручку. Как только палец Гуна