Песня зверя - Кэрол Берг

— Простите, сударь…

Я попытался ее успокоить, протянул к ней руку, но она уже летела по ступеням, готовая рассказать всем и каждому, что последний клиент Каллии — сенай, у которого вся спина в дюжину слоев покрыта красно-лиловыми шрамами! В первую же ночь, которую я провел на постоялом дворе, элим говорил, что, по слухам, из Мазадина сбежал узник. Я тогда не придал этому значения, по большей части потому, что для меня тогда мало что имело значение, но отчасти и потому, что я-то не сбежал. Меня выпустили! Я отбыл свой срок! Но теперь, когда меня вот-вот обнаружат, я подумал: а что если Горикс что-то перепутал? Что если он отпустил меня на час… на день… на год раньше установленного дня? И теперь оказалось, что срок мой не вышел и надо начинать все снова… Вдруг меня заберут обратно?!

Все содержимое моего желудка выплеснулось в глиняный кувшин Дилси. Я тяжело облокотился на подоконник и попытался натянуть влажную рубаху, проклиная чертову слабость и корявые руки и молясь, чтобы страх отхлынул. Надо было уходить.

Заслышав шаги на лестнице, я обеими руками схватил нож элима и забился в угол. Но это был сам Нарим — он нырнул в комнату, как филин за добычей.

— По крайней мере трое уже побежали к королевским стражам — каждому хочется стяжать серебряный пенни за донос на сеная, сбежавшего из Мазадина. Если вы не хотите, чтобы вас за него приняли, давайте-ка живо отсюда. Самое время. Каллия сидит внизу, если кто-нибудь придет, она попытается его отвлечь, но она тоже просит, чтобы вы поторопились.

Я кивнул и высунул ногу за окно, и тут жестяная бадья посреди комнаты укоризненно глянула на меня. Я застыл, обзывая себя всевозможными словами, которые обозначали одно: идиот. Любой, кто заглянет в комнату Каллии, сразу все поймет. Смысл в купании находят только сенаи, так что ясно, что тут побывал сенай. Если Каллии, кроме меня, некого предъявить, ее арестуют. А если мой кузен решит, что недостаточно поквитался со мной? А если эти стражи охотятся действительно на меня? Ах я дурак! Ведь моих благодетелей отправят за меня к дракону в пасть!

— Ну давайте! Сюда того и гляди придут. Уходите!

Я закрыл глаза, покачал головой и, собрав ошметки воли, заставил язык шевелиться.

— О-пас-но… — Я едва слышал собственный хриплый шепот. — Вы… девушка… бежать…

— Чушь. Уходите по крыше. Тут ничего не найдут. А мы зажжем светильник и поставим на окно, когда можно будет вернуться.

Я был тверже твердого уверен, что он ошибается. Беглеца искали добрых две недели, но так и не объявили, кто это. Будь это кто угодно, будь это просто узник — про него бы хоть что-нибудь сочинили. А я… меня должны забыть. Никто не должен знать, кто я и кем когда-то был. Но если меня схватят, уничтожат всякого, кто видел меня, всякого, кто говорил со мной. А если к тому же еще всплывет убитый Всадник — смерть будет изысканной и долгой…

— Пожалуйста, — прохрипел я, отчаянно мотая головой. — Правда… Вас убьют за меня… — Слова давались мне с таким трудом, что я весь дрожал, чувствуя, как тьма смыкается надо мной, и терзаясь неизмеримым чувством вины.

— Даже если просто заподозрят?… — Глаза его сузились, а в голосе зазвучал гнев.

Я кивнул, всей душой сожалея, что не могу сказать ему, как я раскаиваюсь в собственной слабости. Почему, ну почему я остался у Каллии?!

— И вы не сказали нам, как мы рискуем? Да как же так можно?!

На то, чтобы это объяснить, ушло бы гораздо больше слов. А я мог лишь выдавить: "Уходите быстро".

— Я позову Каллию. Встретимся на крыше.

— Нет.

Он яростно глянул на меня.

— Вы что — останетесь и будете дожидаться, когда за вами придут?!

— Уходите. Пожалуйста.

— И что? Какой-нибудь неотесанный чурбан из королевской стражи прихлопнет вас как муху, отнимет жизнь, которую мы с Каллией едва спасли, а нам придется покинуть дом именно за то, что мы ее спасали? Тогда с вашей стороны было бы куда порядочней умереть в той конюшне!

— Меня не убьют.

Он тяжко вздохнул. Затем, посмотрев мне в лицо спокойным взглядом светлых глаз и взяв мои руки, еще сжимавшие нож, в свои тонкие пальцы, он унял одолевавшую меня дрожь. И сказал — мягко, очень мягко:

— Объясните почему.

Все во мне взывало к молчанию, но не ответить ему я не мог.

— Запрещено.

Он чуть улыбнулся.

— Так, значит, это вы — Эйдан Мак-Аллистер, любимец богов и смертных, самый прославленный музыкант пятидесяти поколений, тот, кому под силу было пением и игрой на арфе изменять людские души? Двоюродный брат самого короля Девлина, исчезнувший неведомо куда, едва ему сравнялось двадцать один?

Я слабо кивнул.

Он повел меня к окну, и я попытался вразумить его напоследок:

— Спасайте девушку. Уходите.

— Дурачок. Я вас не брошу. Я должен отвести вас туда, куда надо. Вы же Говорящий с драконами!

Я не понял, что он имеет в виду. Никто ведь ничего не знал о драконах.

Глава 4

Мама говорила, что я родился с песней. Она рассказывала, что я не плакал, как прочие младенцы, а пел прекрасные мелодии, и по ним было понятно, что мне нужно. Но она говорила так во дни моей славы и только тогда, когда слышали другие, чтобы история стала легендой. Темные ее глаза смеялись, и этот ласковый смех не давал мне возгордиться.

Первое, что я помню, — это музыка, гармонии, неустанно звучавшие во мне, требуя, чтобы их выпустили на волю — голосом, арфой, тростниковой дудочкой. Я не мог пройти мимо колокольчика, не звякнув, мимо бутылки, не свистнув в горлышко, а если ничего не оказывалось под рукой, я выстукивал теснившиеся во мне ритмы и песни руками по столу или по глиняному горшку, зажатому между коленей.

Моя мать была младшей сестрой короля Руарка — злого и грубого воителя; он обожал ее и после гибели моего отца в жестоких эсконийских войнах принял под свое покровительство. По ее настоянию мы жили в доме моего отца в деревне, а не переехали во дворец, как того хотел дядя. Мама говорила, что предпочитает держать меня подальше от бесконечных войн: что бы ни говорили придворные музыканты короля Руарка, на свете есть о чем петь, кроме крови, смерти и битв. Я не понимал ее и терялся, когда ее глаза становились грустными и наполнялись слезами, едва она принималась рассказывать об отце, — а моего отца сожгли эсконийские драконы. А ведь все остальные радовались, говорили, что он великий герой и теперь пребывает с Джодаром — богом войны. И только когда я подрос, имя отца связалось в моем сознании с вонючим стонущим куском гниющей обожженной плоти, который месяц жил у нас дома, когда я был совсем маленький, а потом куда-то исчез.

Стараниями матери я вырос вдали от дворцовой жизни, хотя король Руарк приставил ко мне двух меченосцев — не хуже, чем те, что охраняли его родного сына Девлина, — и учителя, достойного отпрыска королевского рода. А мать потратила свое состояние на учителей музыки, которые занимались со мной единственным ремеслом, меня интересовавшим. К десяти годам я овладел арфой, флейтой и лирой и выучил все песни, которые вспомнили мои учителя. Мне давались самые затейливые аккорды, я мог спеть самые сложные мотивы, и каждая моя нота была совершенна и парила, сверкая, в воздухе вместе со своими собратьями. Я занимался каждый день с предрассветных часов до глубокой ночи — так жарко пылала во мне страсть к музыке.