Земля зеленая - Андрей Упит

«В третьей части — „Северный ветер“, — во-первых, видно, как период реакции и карательных экспедиций просеивает этих людей (имеются в виду Мартынь и Ян Робежниеки. — Ю. Р.) и, в зависимости от их полноценности, помещает в собственные социальные категории. Время проясняет путаную общественную идеологию, рассеивает романтико-революционные иллюзии и оставляет задачу освободительной борьбы пролетариату — единственно призванному для свершения этого дела», — писал впоследствии Андрей Упит.

В условиях буржуазной «псевдодемократии» едва ли не главной проблемой для прогрессивной литературы становилась проблема развенчания ренегатства во всех его формах и проявлениях (один из романов Андрея Упита был именно так и назван — «Ренегаты»). Это было не только осуждение измены былым идеалам, рассматриваемой лишь в ее глубоком социальном аспекте, но и проблема нравственная, проблема духовного грехопадения, перерождения личности, ведущего к духовной и физической смерти. Поэтому центр внимания перемещался в область психологического анализа, психологической мотивации перерождения героя, связанного с кажущейся алогичностью его поступков.

Если Ян Робежниек изначально олицетворял собой попутчика революции и поэтому естественным итогом его личного и социального бытия стало полное разочарование в возможности выжить, не входя в сделку с собственной совестью, то образ Мартыня оказался значительно сложнее и нравоучительней.

Участник революции 1905 года, попавший в ряды легендарных «лесных братьев», противостоящих карателям, а в дальнейшем политический эмигрант, Мартынь возвращается в Латвию и становится директором департамента в буржуазном правительстве.

Этот парадоксальный поворот в судьбе героя был подсказан писателю самой действительностью. Во многом подобное перерождение было знамением времени, ибо образ Мартыня олицетворял собой образ «негероя», типичного для большинства лидеров буржуазной демократии.

Критический пафос упитовского дарования подсказывал именно такое решение судьбы героя — это было не только разоблачение, но и предупреждение, так как объективно история жизни Мартыня не могла иметь другого продолжения, кроме духовного и нравственного перерождения. Именно в этом и сказался исторический оптимизм Андрея Упита, художественно обосновавшего обреченность режима, его умирание.

Фашистский режим Ульманиса, воцарившийся в Латвии с 1934 года, практически лишил Андрея Упита возможности печататься. Творческие планы были нарушены. «Это были самые отвратительные годы в моей писательской деятельности, — вспоминал он позднее. — Мои книги, проникнутые социалистическими настроениями, выбрасывались из библиотек, мои пьесы не осмеливался ставить ни один театр. Мое имя старались вычеркнуть из латышской литературы».

Но и этот страшный период в жизни художника не стал годами молчания. Под псевдонимом выходят роман «Улыбающийся лист» (1937) — о злоключениях безработного — и начало огромного эпического полотна — роман «Первая ночь», открывающий собой цикл исторических романов, посвященных событиям, связанным с Северной войной 1700–1721 годов.

Историческая эпопея Андрея Упита «На грани веков» должна была «воскресить минувший век во всей его истине» (А. Пушкин). Именно «воскресить» навсегда ушедшее время во всей его сложной противоречивости. Тем более что произведение это создавалось в условиях жесточайшего тоталитарного режима фашистского марионеточного государства.

Нужно было объяснить прошлое не просто с позиции сегодняшнего дня, но и с позиции будущего, будущего своего народа. Все романы этой огромной тетралогии («Под господской плетью», «Первая ночь», «На эстонском рубеже», «У ворот Риги») были направлены против буржуазных националистов, утверждавших, что «надменные соседи», шведские короли Густав II Адольф и Карл XII, были спасителями латышского крестьянства, якобы ограничивавшими власть немецких баронов. Для Андрея Упита историческая перспектива национального возрождения латышей — это общность их исторической судьбы и судьбы всей России.

Размышления над прошлым своего народа, попытка воссоздать в рамках монументальной формы все сложности общественно-социальных сдвигов, связанных с ростом самосознания масс, определяли творческие искания Андрея Упита. Фашистский режим, полное отсутствие свободы слова лишили возможности выразить все то, что накопилось в его сознании за долгие и страдные годы жизни. Ответы на многие вопросы, поставленные в его романах и повестях, пьесах и публицистических выступлениях, должно было подсказать время. И оно пришло.

21 июля 1940 года Народный сейм, выполняя волю народа, провозгласил Советскую власть и обратился в Верховный Совет СССР с просьбой принять Латвию в состав Советского Союза. Историческая справедливость восторжествовала.

Андрей Упит избирается депутатом Верховного Совета Латвийской ССР и заместителем Председателя Верховного Совета Латвии, под его руководством создается Союз писателей, бессменным председателем которого он был до 1954 года.

Начиналась новая полоса в жизни писателя, его труды и дни обретали новое содержание и новый смысл. Организационная работа сочеталась с публицистикой и теоретическим осмыслением путей развития советской латышской литературы — «Некоторые предпосылки для перестройки латышского искусства» (1940), «Латышская литература в последний момент» (1941). Начинается работа над сатирическим романом «Ешка Зиньгис в Риге», разоблачавшим тех «энтузиастов» фашистского режима, которые, прикрываясь громкими патриотическими фразами о «любви» к отечеству, мечтали лишь о собственной наживе.

«Свой», национальный, фашизм был свергнут, но «кованый сапог» гитлеровских войск уже протоптал кровавую дорогу к границам Латвии. История повторялась — фашистские орды пришли в Прибалтику, но уроки истории не проходят даром. Древко знамени победы уже на полях сражений под Москвой передавалось из рук в руки и неумолимо приближалось к крыше рейхстага. Но для этого должно было пройти время, время, равное тысяче четыремстам семнадцати дням и ночам и двадцати миллионам человеческих жизней.

В первые дни Отечественной войны Андрей Упит вместе с другими латышскими писателями эвакуируется в поселок Кстинино Кировской области.

Ему шестьдесят шесть лет. Это — вторая мировая война, которую ему приходится переживать.

Здесь, в далекой российской глуши, он пишет гневные статьи, призывая к защите отечества, защите «земли зеленой», «защите человечности» (так он и назовет одну из своих статей). Это как бы передний край работы его не знающих усталости мысли и сердца, по есть еще и глубокий тыл в его творческом осмыслении человеческого бытия и хода истории — создание монументальных полотен, способных вобрать в себя минувшее и настоящее народа. Так рождается замысел «тысячелистой» книги «Земля зеленая».

В какой-то степени это книга о собственной жизни, роман о себе и против себя, полемика со своим прошлым, былыми иллюзиями и надеждами. Но это не «поиски утраченного времени», овеянные тоской по прошедшим, но прекрасным временам. Творческое озарение личной памяти большого художника дало не репродукцию прошлого, а его реконструкцию, овеянную могучим воздействием сегодняшних чувств и сегодняшних мыслей. В эти годы прошлое для Андрея Упита было лишь объектом памяти, а будущее — объектом его веры и надежды. А надежда и вера были одна — победа народа в кровопролитной схватке с «коричневой чумой».

Именно в страдном 1943 году, когда Великая Отечественная война достигла своего апогея, в кстининской тиши создается монументальное произведение, одним только фактом своего создания свидетельствующее о несгибаемой мощи человеческого духа, противостоящего античеловеческой сущности нацизма.

Роман «Земля зеленая» имеет особую судьбу — в 1943 году во время пожара сгорела большая часть рукописи, но Упит был бы не Упитом, если бы в течение всего лишь двух лет не написал вторично роман, увидевший свет в год победы, а в 1946 году удостоенный Государственной премии.

Эпиграфом к своей жизни и творчеству Андрей Упит с полным правом мог бы поставить крылатую фразу Стендаля: «Нужно научиться не льстить никому, даже народу!» И этот жизненный и творческий принцип не ставил под сомнение само понятие подлинного патриотизма, а, напротив, утверждал его. Это была та лермонтовская «странная любовь» к отечеству, которая была тесно связана с ненавистью и непримиримостью к пережиткам рабской психологии в сознании своих соотечественников.

Здесь уместно было бы вспомнить знаменитые слова В. И. Ленина из его статьи «О национальной гордости великороссов»: «Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь революции, сказал: „Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы“… Это были слова настоящей любви к родине, любви тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть».[2]