Тайна переписки - Валентин Маслюков

— Хорошо! — быстро закончил Трескин. — Сейчас подскочу!

Сообразив уже если не все, то хотя бы половину того, что задумал, того, что раскрылось ему в затуманенном еще замысле, он решительно бросил трубку и остановил Люду:

— Я попрошу, подождите пять минут. Нужно спуститься в администрацию гостиницы. Подпишу и обратно. Это администратор.

Не оставляя ей времени для раздумий, не выказывая сомнений в том, что именно так она и поступит — будет ждать, раз он сказал ждать, Трескин направился к выходу. И на пороге опять дрогнул.

— Конфет хотите? — спросил он вдруг.

Это было уже лишнее. Он понял это в тот же миг, когда сказал. Надо было все же выдержать марку, стиль.

Зависло чреватое крушением, роковое молчание… Но длилось оно только миг.

— Пожалуй… да… — протянула Люда. И кажется, она улыбнулась. Она позволила себе бегло скользнувшую улыбку, которой отметила, может быть, не совсем последовательное поведение Трескина. И тогда он понял, что все в порядке. Сейчас и вообще.

Открытие это не очень его обрадовало. Дохнуло чем-то знакомым, чем-то с налетом скуки. «Ну и черт с ней», — сказал он себе с непонятным разочарованием.

Нет, она не стала ему меньше нравиться. Он окинул ее новым взглядом и увидел, что она мила, притягательна… Но необычная, досадная робость его прошла. Снова он был мужчиной, настоящим, крутым мужиком, а она… она подходящей девчонкой — и только.

Он сунулся в ящик секретера, тряхнул пустой коробкой из-под конфет и весело сообщил:

— А нету! Все съели — собаки!

— Я уже пойду, — неуверенно сказала Люда.

— Ну уж нет! Пять минут за мной. Подождите!

Люда подчинилась. Но он не стал ее больше испытывать и поторопился выйти.

Двумя этажами ниже Трескин перекинулся словом с горничной и взялся за телефон. Петька откликнулся сразу.

— Слушай сюда! — Трескин оглянулся: горничная притворялась, что занята своим делом. — Звонишь сейчас ко мне в офис… Да, прямо сейчас, ко мне. Там девочка сидит. Звони, звони, трезвонь, пока не подымет трубка. Она долго не будет поднимать. Спросишь меня. Скажешь, из аэропорта, улетаешь.

— Куда? — хмыкнул Петька, сопроводив свое удивление уместным в этом случае матерным словом.

— Париж, Франкфурт — на выбор. Вполне доверяю тут твоей фантазии. Объявили посадку, времени больше нет, так что передайте ему мои поздравления!

— Кому и с чем?

— Мне с днем рождения. У него же сегодня день рождения, скажешь.

— Сегодня?

— Да. Ты мой лучший друг с детства!

— Вместе на один горшок ходили?

— Вроде того. И скажешь, замечательный парень. Ну, то есть это я — замечательный парень. Не перепутай. Он замечательный парень. То есть я. Дошло?

— А, ну ясно! Парень он хороший, но дерганый!

— Кто он?

— Ты, разумеется.

Трескин помолчал.

— Без придури, нормально скажи. С чувством, со стихами. Желаю, мол, ему того, сего и этого. Без придури. Понял? Без придури.

— А как девочка?

— Нормальная девочка: все в порядке. Где чего надо, все на месте. Что положено есть. Будешь хорошо себя вести, покажу.

Поговорив с Петькой, Трескин спустился в бар и выбрал средней цены коробку конфет. Потом он прикинул, сколько времени у него есть, и без спешки вернулся на восьмой этаж. Уже перед самой конторой, возле двери, он замедлил шаг, чтобы усвоить какое-никакое уместное и правдоподобное выражение лица.

Жизнь, которую Трескин вел до сих пор, была жизнью инстинктивной, но это нисколько не мешало ему вырабатывать достаточно изощренные и сложные формы поведения. Он вращался в мире, где доверие между людьми могло существовать только в форме расчета, настороженность не покидала его никогда, при всяком общении, осознанно или нет, он испытывал собеседника на вшивость и чувствовал, что такой же пробе подвергается сам. Бесчисленный ряд проб и ошибок учил его целесообразному поведению. Открывая дверь кабинета, где ждала девушка, Трескин не знал еще, как поведет себя и что скажет, но, когда ступил на порог, инстинктивно и расчетливо-хладнокровно одновременно — безошибочно — стал на линию, что вела к цели.

— Ах гады! — сказал он сам себе вслух и тут словно вспомнил о девушке: — Людочка, извини! — Мимолетное, без нажима смущение. — Извини! Достали!

— Вам звонили… — начала Люда.

— Ты за грибами ходила когда-нибудь? — самым естественным образом перебил ее Трескин.

— Ходила… — вынуждена была она удивиться.

«Но с тобой не пойду, если сейчас позовешь», — внутренне усмехнувшись, угадывал ее простенькую мысль Трескин.

— У меня здесь грибы каждый день. — Шумно вздохнул. Конфеты, забыв об их назначении, он вертел в руках, в коробке легонько громыхало. — Целый день ходишь, а потом невозможно отключиться — перед глазами рыжики-прыжики пляшут; спать пытаешься, а пляшут, глаза прикроешь — пляшут. Так и здесь: деньги-товар-деньги, цена, депозит, аккредитив, франко-склад покупателя. Голова гудит, и невозможно остановиться. Сначала ты сам вертишься, а потом оно само по себе все вокруг тебя ходуном ходит. Не поверишь, у меня дома три телевизора, вечером включаю все три на три разные программы, и все три одновременно галдят. И компьютер — цветными буковками по экрану куда-то гонится. Да! И телефон. Каждые десять минут я кому-то нужен. Звенит, а я не беру. И отключать не отключаю, и не беру — нате, подавитесь! Пусть все трезвонят, пока не лопнут. Всё! Я кончился! — Трескин поднялся, выдернул из гнезда телефонный штепсель, бросил его вместе с тонким проводом на стол. — И знаешь… Да! — С замешательством обнаружил у себя конфеты. — Это тебе! Обещал.

Следуя за поворотами чужой мысли, Люда не заботилась скрывать чувства: простодушно отражались на лице ее недоверие, настороженное любопытство… Когда Трескин протянул конфеты, она вспыхнула.

— Видишь, Люда, — продолжал Трескин уже вполне задушевно, — я без этого шума как бы и жить не могу. По-человечески не могу. Что-то вроде уродства или болезни, наверное. В тишине начинаю глотать воздух, вот как та рыба на берегу. Нужен наркотик — шум. А малые дозы уже не действуют. Разве что три телевизора сразу… Или от одиночества? Страшно остаться наедине с собой — вот что.

Она смотрела очень внимательно.

— Берите конфеты, — спохватился Трескин.

— У вас день рождения сегодня, — мягко сказала она. — Я поздравляю.

— Да… — Он остановился, как бы пытаясь собраться с мыслями. — Да, правда. Спасибо. Спасибо! Кто тебе сказал?

— Звонили, я уже говорила. Петр звонил из аэропорта.

— Он улетел?

— Ну как… еще нет, но улетит, я думаю. У вас хорошие друзья.

Трескин понял, что Петька свое отработал.

— Я, говорит, за него под поезд лягу. Так, говорит, и передайте. Петька, мол, надеется, что жертва не понадобится. — Люда улыбнулась.

Трескин улыбнулся еще шире.

— А знаешь что, Люда… сегодня не будет самого близкого друга… Настоящих друзей вообще немного… Сегодня как раз тот случай, когда хочется обойтись без шума и грохота. Люда… — Снова он прервался, она ждала. — Я приглашаю! О! — заторопился он, предупреждая ответ. — Очень скромно: здесь в ресторане столик, два близких друга… И ты. Придешь?

— Не знаю, право, — серьезно проговорила Люда, но Трескин видел, что победил.

— Сейчас на такси домой и обратно. Я оплачу. В оба конца.

— И подарка нет… Так неожиданно.

— Ни слова о подарках!

6

Чутко улавливая расположение и неприязнь — оттенки возникающего на меже человеческих отношений чувства, Люда не всегда умела отличить свое от чужого и чужое от своего, то есть не всегда умела понять, что было причиной, а что следствием — что за чем. Обостренная восприимчивость делала ее заложницей преходящих ощущении, которые чем дальше, тем больше запутывали первоначально ясное, исчерпывающее впечатление — человек как будто тонул в оттенках, ускользая от Люды. Сила и выразительность частных переживаний не только заслоняли главное, но как бы и замещали это главное. И Люда пугалась, постигая однажды подмену, которая представлялась ей проявлением чего-то чуждого и враждебного, чего-то такого, что крылось не в смуте собственных ощущений, а в общей неустроенности мира. Прекрасно понимая себя, она переставала себе доверять. Так и теперь, после встречи с Трескиным, она заранее боялась той неизбежной внутренней борьбы и столкновения побуждений, которые оставят ее в конце долгого, полного трудных колебаний пути ни с чем.

То, что произошло с Трескиным, походило на головокружительную, как морская болезнь, раскачку от одного состояния и ощущения к другому. Тогда, в мастерской, при первой встрече, следовало выкинуть Трескина из головы, как досадное недоразумение, и она постаралась это сделать. В конторе «Марты» Люда пережила колебания гораздо большего диапазона, которые никак уж нельзя было свести к недоразумению. Трескин оказался сложнее, чем это мнилось ей поначалу, и она испытывала неясное чувство вины из-за того, что поторопилась отмахнуться от человека.