Зеленые гранатовые камни - Владимир Цмыг

Шахурдину хорошо, даже весело от болтовни козлобородого, зажженной папиросой в темноте он чертит багровый полукруг.

— А что, у Пушкина, Лермонтова, Шекспира тоже были комплексы неполноценности?

Козлобородый многозначительно хмыкает, щурит волчьи глаза, медленно картавит:

— Как сказать, как сказать…

— Да говори, хмырь, не темни! — благодушно восклицает Шахурдин, попыхивая папиросой. — Может ты и с Иваном Карамазовым, вот так, как со мной сейчас, базарил?

Гость вскакивает с табуретки, хихикает, радостно потирает узкие ладони:

— Вот и Достоевского почитывал!.. А скажите, зачем рабочему парню с семью классами образования, любящему хорошо подзаработать, а потом с шиком просадить всё с б…..и в ресторане, скучный, непонятный Достоевский! Искра!.. Она пламенная толкала после тяжкой работы тащиться за пятнадцать километров, и все по бездорожью, в соседнюю партию, чтоб обменять книги. Иного алкаша с похмелья ночью не заставишь и два километра топать к бабке за самогоном, а тут книги…

— А зачем ты приходил к Ивану Карамазову, и вот… ко мне? — Шахурдина укачивает теплая, мягкая волна. Хорошо бы, пеленая в бинты успокаивающих струй, она навсегда унесла бы из этой вонючей конуры. Зачем жил? Что сделал? Божья искра?.. А на хрена она, ежели ничего не подпалила!

— Э-э… есть мгновения в жизни человека, когда ему, кроме меня никто не нужен, даже бог… Смотрится он в меня, как в зеркало, ненавидит меня и в то же время, не может без меня. А память все выплескивает и выплескивает из своих тайников: ведь далеко прячут, хе–хе–хе, то, чего боятся видеть… Душа у тебя теперь, как у чувствительной барышни. А помнишь, на Чукотке? Нож твой пилит горло раненого оленя, никак не можешь перехватить гортань, задние ноги зверя судорожно елозят по песку и гальке в тальнике. Зверь утробно сипит, красные, теплые брызги бьют по щекам, пачкают руки, солью ощущаются на губах. В жилах же у тебя звонкий хмель охотничьей удачи. А помнишь — тебе восемь, а брату старшему десять лет. Вы прыгаете на кровати и с наивной радостью кричите: «бог, тебя нет, тебя придумали, мы плюем на тебя!» А в итоге… Сам знаешь, какая вода в Охотском море в начале сентября. Успел старший брат скинуть телогрейку, сапоги, и доплыл до берега. Но ночь, кто увидит, кто поможет? Так и окоченел на гальке. Воля к жизни бешеная! — в восхищении прищелкнул пальцами гость. — Ты против него пожиже, помельче что ли. «Кто на богов ополчается, тот не живет долголетен, дети отцом его, на колени садяся, не кличут…»

— Опять Гомер? — с трудом ворочает языком засыпающий Шахурдин. — Скажи, а Бог есть, ведь ты все знаешь, вон, даже Лермонтова видел?

Козлобородый опять многозначительно щурит глаза, хмыкает, пальцами трогает крючковатый нос, скалит зубы, суетливо ерзает на табуретке. Шахурдин сквозь ресницы наблюдая за гостем, впервые отмечает: гость никогда не отходит от табуретки. Если стоит, то обязательно касается ее рукой…

— Ну, Если б Лермонтова так рано не убили, он бы превзошел Пушкина, очень глубоко копал. А жаль, очень жаль, он мне больше нравился, этакий мрачный юноша с гениальным мозгом, такой мозг, рано или поздно, губит до срока… Нет, каждый должен уйти в срок, не раньше и не позже.

— А Пушкин?

— Если бы он прожил столько, сколько сейчас живут поэты в России, он бы не был тем Пушкиным… Человеку нужна надежда, ведь он такой маленький, всю жизнь копается в прахе, строя своё микроскопическое счастье. Пушкин же подошел к бездне… и знанием этой бездны навсегда бы придавил маленького человека — окончательно и бесповоротно! И ни большого, ни маленького счастьица ему уже не надо… Нет, надо уходить вовремя, нельзя быть полубогом в толпе. Ты тоже гениален в своем роде, ха–ха–ха! Любая ледышка в твоих руках вдруг превращалась в пылающее, сухое березовое полено… Да-с, тоже искорка…

— Дьявольская! — шепчет Шахурдин, борясь со сном.

Глаза козлобородого ярко полыхнули волчьей зеленью, и опять размылись желтизной.

В памяти Шахурдина всплывает высокая, широкоплечая, хищноватая фигура брата в костюме цвета стали. Блестят его гладко зачесанные, густые темные волосы, красив нос с горбинкой, мрачны серые, длинные глаза охотника… Брат, как тигр в тайге, где даже медведь уступает ему дорогу. Матерые, поселковые мужики, оттянувшие не один срок, уважительно, как ровне, жали ему руку.

— Да, ты так похож на брата, не цветом глаз, волос, а — статью. Нечто в вас отличное от всей массы — сильное, породистое, хищное, авантюрное. Правильно подметила Лариса — вы осколки славного прошлого… Когда–то предок твой Шахурдин рядом с сотником Стадухиным стоял на той самой сопке, где теперь лежит твой отец, и мрачно смотрел на другой берег, где клубилось, поблескивая копьями и стрелами воинственное племя — родичи того одноглазого старика. Отгородился крохотный отряд лиственничным частоколом острожка, до весны продержались, обессилив от цинги и ран. Потом на струге сплавились по реке в Гижигинскую губу, а оттуда ушли в море. Где теперь то воинственное племя? — пеньки, да трухлявые ветки…

Предок твой пришел с Поморья, кости рода мало–помалу возвращаются обратно… Отец на сопке, брат на восемьсот километров ближе к западу, ты еще ближе к Уралу, а вот кто перевалит «Каменный пояс?». Мать твоя не в счет, она не поморских корней. Старик тот, изуродованный зверем, не зря у тебя на прощание фамилию и имя твое спросил, хитрый старик!

7

Рассвет только наметился. Окна крайних домов деревушки черно и слепо поблескивали сквозь рыхлый темно–серый туман.

В нос лодки упали тощие, заскорузлые рюкзаки, их придавили ружья. Скрежещут несмазанные уключины, на веслах Шахурдин, на корме криворотый Сашка и Пашка Хабибуллин, вчистую обрусевший сибирский татарин, заядлый матерщиник, начальник маленького топографического отряда.

Пашка, старый полевой волк, бывший начальник партии, пониженный в должности за пропажу пистолета ТТ, который в конце сезона «увели» бичи… Хабибуллин бритоголов, коренаст, кривоног, план он всегда выполняет.

Кусты черемухи и лапы лиственниц на головы и плечи стряхивали крупные холодные капли, пока из глухого заросшего распадка они не выбрались на старую оленью тропу.

Задевая кирзачами толстые корни, впереди пыхтит крепыш, начальник отряда, он один знает дорогу к озеру, где обрываются две маральи тропы.

Глухариные выводки еще не встали на крыло, можно нарваться на копалуху с уже крупными птенцами. У Хабибуллина и Шахурдина ружья на плечах, стволами вниз, для них главное могучий марал, если, конечно, повезет. Сашка, спотыкаясь о корни, клубками сплетшихся на тропе, палец держит на курке, ожидая внезапного грохота мощных глухариных крыльев. У него в одном стволе жакан, в другом — дробь «четверка». Еле упросил начальника взять с собой, сказав, что не раз бывал на охоте, хотя всего лишь раз стрелял из ружья двадцать четвертого калибра, да и то по банкам.

Третьим должен быть рыжий Толик, шофер. Но тот без ведома начальника с еще двумя работягами укатил в соседнюю деревню, и, верно, загудел.

Какое–то смутное предчувствие давило на сердце Шахурдина, предстоящая охота почему–то не радовала, не бодрила кровь. Казалось, на озере не праздник для души, а тяжелая работа с кайлом и ломиком на дне шурфа.

В эту ночь он со всеми ночевал в палатке, но не спалось. Он даже сходил к Клавдии, продавщице, дома всегда державшей спиртное. Но не вспыхнуло окно на кухне, а сквозь запертую дверь слабо продребезжал старушечий голос, матери продавщицы: «Клавдея на швадьбу в шошеднюю дяревню ухлестнула…» Эта непонятная тревога и сейчас не отпускала, хотя ослабленная тайгой. И свое нынешнее состояние Шахурдин отнес к будущей охотничьей неудаче.

Тихо. Тайга еще не проснулась, комаров нет. Серые космы тумана бородами лишайников колеблются на суках и ветвях красноватых лиственниц с мягкой, пушистой хвоей, которую по весне так любят глухари. Лиственницы скоро сменили черные в два обхвата кедры с длинной жесткой хвоей, где виднелись чешуйчатые, похожие на ананасы, шишки в прозрачной смолке. Как несмазанная телега оглушительно заскрипела кедровка — и сразу ожил лес, разбуженной визгливой сторожихой.

Шахурдин переступил через толстый, бело–желтый корень, ободранный звериными копытами, как тут же страшный удар в спину бросил его лицом вниз на землю…

…В ушах всё не утихающий грохот выстрела, на губах соленый вкус крови, в ноздрях едкая горечь сгоревшего пороха, во всем теле страшная слабость, и оглушительная, горячая боль. Все это он почувствовал, когда сознание вновь вернулось к нему. Сквозь гортань, забитую горькими кровяными сгустками, он протолкнул слабый стон. В звенящих ушах глухо, как сквозь стену, доносились голоса. Визгливо — испуганно частил Пашка, захлебываясь слюной ненависти и бешенства: «Козел!.. Сука!.. П….к, х…… дебил!.. На хрена тебя только взяли с собой! Что теперь делать?». В этом «что теперь делать» Шахурдин невольно отметил безнадежность: теперь Пашке скатиться до рабочего — вечный неудачник.