Молчание в подарок - Юрий Рытхэу

— Сначала тебе надо добыть кита, — сказал Атык.

Поэта нарядили в нерпичьи штаны, в торбаса, надели ему на его куртку непромокаемый плащ из моржовых кишок и посадили в вельбот.

Атык сам провожал его ранним утром, когда солнце вынырнуло из-за Дежневского мыса.

Весь день Атык не находил себе места. Он тревожился: поэт может пресытиться впечатлениями, устать от сырой стужи Ирвытгыра. Ну что же… Если так, значит ему не понять Танца Кита, и Атыку не надо его будет исполнять.

После полудня Атык поднялся на холм, увенчанный световым маяком, и, свесив ноги с обрыва над океаном, приладил окуляры к глазам.

Даже в мощный бинокль вельботы казались лишь белыми черточками на горизонте. Атык понял, что они взяли уже на прицел кита, а может быть, даже вонзили в него несколько гарпунов. Значит, есть добыча. Эта мысль согрела сердце Атыка и вызвала давно не испытываемое волнение.

Он долго смотрел на море, на медленно плывущие к берегу вельботы, вслушивался в надрывный вой моторов и горько сожалел, что нет больше на берегу Священных камней.

Было время… Какое-то странное поветрие. Вдруг заговорили о том, что все прошлое, все свое, исконное, теперь никуда не годится и не соответствует духу нового времени. Во всем искали проявления шаманизма. Люди старались одеваться во все привозное, хотя страдали от холода и часто простужались. Торопились переселиться в холодные, продуваемые ветрами деревянные домишки, наспех сколоченные приезжими строителями. Когда начали строить новую пекарню, эти же строители пригнали трактор и вывернули из гальки Священные камни. Их положили в фундамент и замазали цементом.

Когда в вельботах уже можно было невооруженным глазом разглядеть людей, Атык ушел домой.

В мешке из хорошо выделанной нерпичьей кожи хранилась тщательно оберегаемая одежда: мягкие нерпичьи штаны, легкая кухлянка. Пока он не спеша все это на себя надевал, по крикам, раздававшимся снаружи, представлял, как трактор тащит на берег огромную тушу и люди встречают добычу ликующими возгласами.

Атык танцевал перед клубом, прямо на улице. Его друг Рыпель пел, близко держа перед разинутым ртом бубен, и это усиливало его ослабевший с годами голос. Пели и молодые — Гоном, Эттэкемен, Умка, Танат.

Поэт стоял в толпе и молча смотрел на древний танец, внимал хрипловатому пению.

Ведя медленную часть древнего танца, Атык с тоской думал, что немного людей даже здесь, перед крыльцом клуба, понимают истинную суть в значение каждого жеста, движения. Он ревниво следил краем взгляда за поэтом: интересно, что же он думает обо всем этом? Как он перенес многочасовое плавание на студеном морском ветру? Поэт неотрывно следил за танцем. Похоже, он был заинтересован, полон любопытства, но взволнован ли он? Медленная часть танца — это как бы размышление, примерка, подготовка к главной его части. Там уже нет времени думать о постороннем. Резкий слаженный удар бубнов чуть не застал Атыка врасплох. Но неуловимой частицей мгновения он определил время и вошел в стремительный водопад музыки чуть раньше, готовый к быстрому танцу всем телом и сердцем. Теперь для него ничего не существовало, кроме подчинения себя ритму, страстному желанию выразить и себя, и суть великого Танца Кита.

Берингоморский танец во временном протяжении не долог. Он кончается быстро, на высокой ноте, на стремительном движении. Атык, возвращаясь в бытие, в действительность, едва удержал себя на ногах. На мгновение мелькнула мысль: больше мне так не танцевать…

Зрители, воспитанные у Священных камней, не аплодируют. Хлопки раздались с той стороны, где стояли восхищенные и потрясенные увиденным русские — работники полярной станции, учителя, их дети…

А поэт стоял молча, и по его виду Атык догадался, что его Танец Кита дошел до глубин сердца сочинителя стихов и потряс его.

Это обрадовало Атыка, вернуло ему силы, и он подошел к поэту.

— Я никогда и нигде ничего подобного не видел, — сказал поэт. — Я объездил весь мир и могу сравнивать. Мне долго казалось, что такое со мной было когда-то очень давно, может быть еще задолго до того, как я родился, и даже до того, как был зачат…

Поэт улыбнулся.

Они пошли рядом, минуя ряд домов, отдыхающих собак.

В комнате поэт выудил из-под кровати сильно отощавший рюкзак и достал бутылку коньяку.

В тот вечер Атык и поэт не говорили ни о танцах, ни о поэзии. Это только в книгах да в кино поэты говорят о стихах, обсуждают литературные проблемы. Атык и поэт говорили о жизни, об охоте на китов, вспоминали разные смешные случаи, и, если бы кто-то извне прислушался к этому разговору, он был бы глубоко разочарован. Но за внешними обыкновенными словами кипела настоящая жизнь.

Главное было в том, что русский поэт понял то, что хотел сказать Атык своим танцем. И понял не просто как зритель, как любопытный наблюдатель, понял как поэт.

Русский уезжал на почтовом катере «Морж». Кораблик пришел из Инчоуна среди ночи и отходил утром, после открытия магазина.

По шаткой доске, переброшенной с берега на палубу, поэт поднялся на катер. В одной руке он держал потертый портфель, а за спиной болтался пустой рюкзак.

Атык стоял среди провожающих. Он завидовал поэту и мысленно проделывал с ним путь: мимо скалы Сенлуквин, мимо мыса Пээк, который русские называют мысом Дежнева, через пролив Ирвытгыр на виду островов Инэтлин и Иналик в Тихий океан.

Поэт долго стоял на палубе и, сколько мог видеть Атык сначала глазами, а потом в бинокль, смотрел на удаляющийся Уэлен, на галечную косу, где он в первый и последний раз видел Танец Кита.

Приблизительно через год Атык услышал по радио стихи:

…Из диковинного пленаЯ в Москву к себе увезЛетний вечер УэленаС близким блеском дальних звезд.

Там тогда из бурь крылатыхНеизведанных временПоявился старый Атык,Словно дух явился он.

И несла нас вдаль поэма,В незнакомые концы.

Где забытые дорогиНас вели к забытым снамИ неведомые богиОткрывали тайны нам.

И была в нем суть раскрыта,Смысл искусства воплощенОт времен палеолитаВплоть до нынешних времен.

Потом кто-то достал книжку, в которой полностью были напечатаны стихи, которые так и назывались «Танец Кита». Атык украдкой часто перечитывал их.

Его кровать стояла под окном, и, приподнявшись на подушках, можно увидеть небо и море. Рассветало. Из смежной комнаты доносилось сонное дыхание домочадцев. Где-то на окраине Уэлена лениво лаяла собака. Кругом был мир, предутренний сумрак и тишина.

Атык вспоминал красочное сновидение, путаницу, странные привычки современных Богов. И подумалось ему: если и есть Боги, то ведь они в своем развитии тоже не стояли на месте, чего-то перенимали даже от земной жизни. Не все же здесь так уж плохо на их божественный взгляд. Скажем, телефон и даже часы. Атык протянул руку и достал с тумбочки свои, марки «Слава» — подарок внука.

Сон рассыпался, улетучивался, уходило что-то существенное, самое главное, и на первый план назойливо лезли графин, закрытый граненым стаканом, стол с зеленым сукном. Да, про стихи сказал Бог. Верно, было такое…

Всю свою жизнь Атык не только сочинял песни и танцы. Он был хорошим охотником, искусным резчиком по кости, мог смастерить нарту, натянуть новую кожу на остов байдары, словом, умел и делал все, что полагалось делать морскому охотнику. В этом отношении его жизнь ничем не отличалась от жизни остальных жителей Уэлена.

Атык посмотрел в окно. Он видел лишь небо и край моря. Снова вспомнился чудной сон, заставив его усмехнуться: плохо знает его Бог! Никакой другой жизни настоящему человеку не надо — только ту, которую прожил, отдав все силы и все способности своему предназначению.

За окном промчалась грузовая машина. Где-то далеко затарахтел трактор.

Жизнь продолжалась. Такая, какую хотели построить себе люди здесь, на галечной косе Уэлена.

Атык прикрыл глаза: он очень устал, и усталость разливалась по всему телу, заставляя опускать отяжелевшие веки. Атык мысленно увидел старый жирник в яранге. Его давным-давно не было в доме — как перебрались сюда, тогда и расстались с древним светильником. А тут он явился перед закрытыми глазами. Последний язычок пламени цеплялся за усыхающий моховой фитиль. Еще совсем немного, и он оторвется, улетит в небытие и погаснет. Навсегда.

Атык последний раз глубоко вздохнул.

Зоопарк

Петр Анканто о больших городах знал слишком много, чтобы не думать о том, что он будет чувствовать себя там уверенно. За свою в общем-то недолгую жизнь он перевидал множество кинофильмов, пересмотрел картинок в журналах, перечитал книг, и скопище каменных домов для него было хотя и далеким, но чем-то привычным, знакомым.