Четыре Георга - Уильям Теккерей

Болинброк в своей прощальной речи к палате лордов позорил пэров за то, что несколько человек, сговорившись, одним общим голосованием добились осуждения всего, что до этого ими же было одобрено в многочисленных отдельных резолюциях. И это, действительно, был позор. Болинброк говорил убедительнее всех, но достиг самых плачевных результатов. Для него наступили плохие времена. Он цитировал философов и утверждал собственную невиновность. Он мечтал удалиться от дел и был готов пострадать за свои убеждения: но, узнав, что из Парижа прибыл честный малый Мэт Прайор с материалами о недавних переговорах, философ обратился в бегство и унес свою красивую голову подальше от уродливой плахи. Оксфорд, благодушный ленивец, оказался храбрее и ждал бури дома. Он и Мэт Прайор, оба некоторое время обитали в Тауэре и оба сумели уцелеть в этом опасном зверинце. Когда через несколько лет в этот же зверинец был брошен Эттербери, возник вопрос, что с ним делать дальше. "Что с ним делать? Да бросить на растерзание львам!" - ответил Кадоган, секретарь герцога Мальборо. Но в это время британский лев уже не так жаждал испить крови мирных пэров и поэтов и похрустеть костями епископов. За мятеж 1715 года были казнены только четыре человека в Лондоне и двадцать два в Ланкашире. Более тысячи с оружием в руках сдались на милость короля и покорнейше просили о депортации в американские колонии его величества. Я слышал, что их потомки в споре, приключившемся через шестьдесят лет после этого, приняли лоялистскую сторону. Тогда за сохранение жизни мятежникам высказался, как я с удовольствием узнал, и наш друг, честный Дик Стиль.

Право, забавно задуматься о том, что могло бы быть.

Мы знаем, как по зову лорда Мара обреченные шотландские джентльмены, нацепив на шляпы белые кокарды, с тех пор не раз фигурировавшие в нашей поэзии белим цветком печали, собрались под знамена злосчастного Стюарта у Бреймара. Map во главе восьми тысяч человек, имея против себя лишь полуторатысячнуго армию, мог бы отогнать противника за Твид и овладеть всей Шотландией, если бы только герцог, командующий силами Претендента, не смалодушничал и вовремя двинулся, пока военная удача была на его стороне. Эдинбургский замок мог бы оказаться в руках короля Иакова, если бы только люди, которые должны были овладеть им, не задержались в таверне, где пили за своего короля, и в результате явились в условленное место под стенами замка с опозданием на два часа. В городе им сочувствовали, - о предстоящем нападении, по-видимому было известно; лорд Магон ссылается на приведенный у Синклера рассказ некоего не замешанного в эти события господина: в тот вечер он оказался в одном питейном доме, куда восемнадцать заговорщиков как раз зашли выпить, или, как выразилась веселая трактирщица, "напудрить парики перед нападением на замок". А что если бы они не потратили время на пудрение париков? Эдинбургский замок, и весь город, и вся Шотландия были бы в руках Иакова. Поднимается Северная Англия и через Барнет-Хит движется на Лондон. В Сомерсетшире восстает Уиндем, в Вустершире - Пакингтон, в Корнуэ-ле Вивиан. Ганноверский курфюрст и его безобразные любовницы собирают в Лондонском дворце столовое золото и серебро и, может быть, драгоценности британской короны - и убираются вон - через Харвич и Хельветслюс в свою милую Германию. Король - спаси его бог! - высаживается в Дувре среди всеобщих восторженных рукоплесканий: крики толпы, гром пушек, герцог Мальборо проливает слезы умиления, и все епископы опускаются на колени прямо в грязь. Через несколько лет у святого Петра уже служат мессу; в Йоркском кафедральном соборе читают утреню и вечерню, а доктора Свифта выгоняют с кафедры и должности настоятеля собора святого Патрика, каковые освобождаются для отца Доминика с острова Саламанка. Все эти перемены были тогда вполне возможны, - тогда и еще раз, через тридцать лет, - все это вполне могло действительно произойти, если бы не малая щепоть пудры, ради которой шотландские заговорщики задержались в эдинбургской таверне.

Вы понимаете, какое различие я делаю между историей - знатоком которой я себя вовсе не считаю - и описанием жизни и нравов, содержащимся в этих очерках. На Севере начинается мятеж. Его историю вы можете прочитать в ста разных книгах; в том числе и в превосходном сочинении лорда Магона. В Шотландии восстают кланы; Дервентуотер, Нитсдейл и Форстер в Нортумберленде охвачены восстанием - это все материалы истории, которые можно найти в соответствующих хрониках. Гвардейцы патрулируют улицы Лондона и смотрят, чтобы люди не прикалывали к одежде белую розу. Я недавно читал, как двух солдат засекли чуть не насмерть за то, что они носили 29 мая дубовую ветку, которая тоже была эмблемой любимых Стюартов. Так вот, наш объект - эти два солдата, а не передвижения и битвы армий, к которым они принадлежали; нас интересуют государственные деятели; какой они вели образ жизни, как выглядели, - а не меры, предпринимавшиеся государством, которые составляют область интересов истории. Например, известно, что в конце царствования старой королевы герцог Мальборо покинул страну, а какие этому предшествовали угрозы и заклинания, какие обманы, подкупы предлагались, принимались, отвергались и совершались; какие темные плелись интриги, сколько было петляний и бросков из стороны в сторону, - это все пусть поведает, если сможет, история. Королева умирает; кто же теперь так рвется на родину, если не герцог? Кто кричит: "Боже, храни короля!" - с таким же самозабвением, как победитель при Бленгейме и Мальплакэ? (А между тем он украдкой пошлет Претенденту еще какую-то сумму.) Кто прижимает руку к голубой ленте у себя на груди и закатывает к небу глаза изящнее, чем этот славный герой? Он совершает в своей огромной золоченой карете нечто вроде триумфального въезда в город через ворота Темпл-Бар, но огромная золоченая карета где-то на Чансери-лейн вдруг ломается, и его светлость вынужден пересесть в другую. Вот здесь он наш. Мы теснимся вместе с толпой, а не пристраиваемся к процессии великих людей. Наша покровительница - не Муза Истории, а скромная служанка ее милости, собирательница слухов; для своего лакея никто не герой; и когда вельможа вылезает из огромной кареты и пересаживается в первый попавшийся экипаж, мы записываем себе номер извозчика, мы разглядываем этого важного господина, его звезды, лепты, позументы, и думаем про себя: "Ах ты, немыслимо хитрый интриган! Непобедимый воин! Ослепительный улыбчивый Иуда! Найдется ли для тебя такой хозяин, которого ты не облобызаешь и не предашь? Ни одна отрубленная за измену голова, чернеющая над теми воротами, не породила и десятой доли тех предательских замыслов, что зрели под твоим париком".

Мы привели наших Георгов в город Лондон, и теперь, если мы хотим узнать, как этот город выглядел, можно рассмотреть его на динамичном рисунке Хогарта, где изображена перспектива Чипсайда, а можно прочесть сотни сочинений той эпохи, живописующих тогдашние обычаи и нравы. Наш милый старый "Зритель" смотрит на лондонские улицы с улыбкой и описывает их бесконечные вывески в своей прелестной иронической манере: "Улицы наши кишат Синими Вепрями, Черными Лебедями и Красными Львами, не говоря уж о Летучих Свиньях и Боровах в Латах, а также прочих диковинных тварях, каких не сыщешь и в африканской пустыне". Кое-какие из этих экзотических созданий сохранились в городе по сей день. Над старым постоялым двором на Ладгет-Хилл можно и сегодня видеть "Прекрасную Дикарку", о которой "Зритель" тоже остроумно упоминает в своей заметке; по-видимому, это не кто иная, как любезная американка Покахонтас, спасшая жизнь отважному капитану Смиту. Существует и "Львиная Голова", в чью пасть попадали письма даже самого "Зрителя"; а на Флит-стрит над входом в крупную банкирскую контору - изображение кошелька, с которым ее основатель, простой деревенский парень, приехал в Лондон. Пустим по этой пестрящей вывесками улице вереницу качающихся портшезов, впереди каждого - слуга, он кричит: "Дорогу! Дорогу!"; а вот выступает господин Настоятель в рясе, впереди него тоже шествует лакей; а вот миссис Дина в саке торопится, семеня, к службе, и мальчик-слуга несет за ней большой молитвенник; и со всех сторон слышатся певучие возгласы торговцев-разносчиков. (Помню, сорок лет назад, в дни моего детства, на улицах Лондона звенели десятки знакомых зазывных выкриков, с тех пор давно уже смолкших.) Представим себе лондонских франтов: они спешат войти в кофейни или выходят обратно на улицу, постукивая ногтем по крышке табакерок, и в окнах, над алыми занавесками, мелькают их высокие парики. А из окон верхнего этажа пусть машет ручкой и нежно улыбается Сахарисса, в то время как внизу у дверей шумят, толкаются, дерутся солдаты - лейб-гвардейцы в алых мундирах с синими лацканами и золотым позументом, и конные гренадеры в небесно-голубых шапках с эмблемой Подвязки спереди, вышитой золотом и серебром, и стражники в долгополых красных кафтанах, в которые их облачил еще весельчак Гарри, с большими круглыми белыми воротниками и в плоских бархатных беретах. Быть может, как раз когда мы будем проходить мимо, в Сент-Джеймс прибудет сам его величество король. Если он отправляется на заседание парламента, то едет в карете восьмеркой, окруженный гвардейцами и сопровождаемый высшими должностными лицами государства. В прочих же случаях его величество обходится портшезом, впереди коего шагают шесть лакеев, а по бокам - шесть телохранителей. Придворные следуют за королем в каретах. То-то, должно быть, небыстрая процессия...