Звезда по имени Алголь (сборник) - Андрей Неклюдов

Едва грянул звонок, Никаков первым вскочил на ноги.

– Внимание! – выкрикнул он. – Научное открытие! Определение гениальности человека по размеру лба!

Через минуту он уже находился в плотном окружении одноклассников.

– Ты что же, Никаков, вот так просто по лбу можешь узнать, кто гений? – недоверчиво спросил Филькин, известный в классе придира.

– С большой точностью, – подтвердил Семен. – Я рассчитал специальную формулу. Вот она: «икс», то есть коэффициент гениальности, равняется: «а» на «бэ», то есть высоту лба делим на ширину, а затем умножаем на синус одной второй угла, какой образуют две линии, если их провести от середины лба до средин бровей, – Семен перевел дух. – Я обследовал десяток лбов великих людей – Юлия Цезаря, Геродота, Ньютона… По их портретам, разумеется. И вот: если коэффициент гениальности больше ноля целых пяти десятых, то это и есть гений. Если же он хоть чуточку меньше, то это просто умный человек, но не гений. А если меньше ноль-четырех, то это человек малоумный, или, по научному говоря, примат.

Было заметно, что речь Семена произвела впечатление. Ученики молча, с почтением глядели на исписанные цифрами листы, разложенные у Никакова на парте.

– А почему синус, а не косинус? – спросил зануда Вознюк, который даже учителей изводил своими занудными вопросами. – Почему именно синус? – занудно повторил он.

– Всякое открытие – это озарение, – твердо отвечал Семен. – На меня тоже нашло озарение. Оно и подсказало, что нужно брать синус.

После такого убедительного ответа никто не стал возражать против синуса, тем более что никто и не представлял себе толком, что это такое.

– Ну? С кого начнем?

Самым решительным оказался верзила Дубасин. Растолкав всех, он выдвинулся вперед и пригнул голову:

– Меряй!

Семен кое-как приладил к неудобно бугристому первобытному лбу Дубасина пластмассовую линейку, которую пришлось даже изогнуть в особо неровных местах:

– Та-а-ак… центр лба… Расстояние… – бормотал Никаков. – Теперь угол, – он протянул ладонь, и ему вложили в нее транспортир. – Есть угол. – Семен уселся за парту и взял калькулятор. – Остается математическая обработка данных. Значит, так. Сто сорок два… Одна вторая… Синус. Ноль девяносто четыре. Высота лба… Делим. Ноль тридцать восемь. Умножаем. Ноль триста пятьдесят семь. Берем среднее. Ноль тридцать шесть. Итак, твой коэффициент – ноль целых тридцать шесть сотых!

– Гений? – спросил Дубасин, потирая кулаком лоб.

– «Гений»! – фыркнул Семен. – Держи карман шире! Ноль тридцать шесть – это самый что ни на есть примат!

– Примат?! – раздул ноздри Дубасин. – А ну, давай на локтях, – и он с громким стуком поставил на парту локоть, приглашая Никакова помериться силой. – Посмотрим, кто из нас примат.

– Мы не физическую силу меряем, а силу ума, – с расстановкой произнес Семен. По улыбкам и смешкам одноклассников он почувствовал, как стремительно падает авторитет Дубасина, а его, Семена, так же стремительно возрастает.

– Следующий! – командным тоном выкрикнул он и с ощущением своего могущества оглядел одноклассников.

Скоро почти все лбы были обмерены и рассчитаны по «формуле Никакова». Гениев не обнаружилось. Просто умных насчитывалось шесть человек. Остальные угодили в приматы.

Когда Семен снимал мерку со Светкиного аккуратного лобика, ему подумалось, что хорошо бы потрудиться и вывести формулу красоты. Чтобы определять ее не на глазок, а точно по науке, в цифрах.

– Всё это чушь! – заявил вдруг Филькин, у которого коэффициент гениальности оказался самым низким. – Говорила же нам Броня Андреевна, что у первобытного человека лоб был маленький, а мозг – почти такой же, как у нас, только неразвитый.

– Точно! – поддакнул Дубасин.

– Когда это Броня Андреевна говорила такое? – насторожился Семен.

– Как это «когда»?! Только что же она рассказывала нам про первобытного человека. Ты где был?

– Разве была история? По расписанию математика…

– Проснулся! – засмеялись вокруг. – Урок же заменили, ты что, с неба свалился? А еще гений!

– Какой он гений?! С чего вдруг? – выкрикнул Филькин. – Его же не обмеряли!

– Надо обмерить, надо обмерить, – забеспокоился Дубасин.

Однако в эту самую минуту раздался звонок.

– Ладно, – решили все, – после урока обмеряем.

Семен Никаков сидел, склонившись над своими бумагами. От недавнего ощущения собственного величия и торжества мало чего осталось. Он украдкой ощупывал свой лоб, и ему воображалось, какой поднимется хохот, если его коэффициент гениальности получится меньше ноля целых четырех десятых. И еще ему было странно, как это целый урок истории выпал у него из головы…

Тут он почувствовал толчок в бок. Светка Мямлина с округленными глазами делала ему какие-то знаки в сторону доски. Ничего не понимая, Семен посмотрел в указанном направлении и увидел учителя математики Геннадия Сергеевича, в упор глядящего на него.

– Ну? – сказал учитель.

– Что? – спросил Семен.

– Отвечай на вопрос.

Возникла пауза, под конец которой в классе послышались смешки.

– Да-а, Никаков, – вздохнул Геннадий Сергеевич, – у тебя, я вижу, хроническая рассеянность, прямо как у гениев. Садись.

Под общий смех Семен сел, но тотчас же хлопнул себя ладонью по лбу. «Рассеянность! – едва не закричал он. – Вот показатель гениальности! Нужна поправка на рассеянность!» Он схватил листок бумаги, калькулятор, ручку и, словно боясь упустить момент озарения, принялся торопливо нажимать на клавиши и записывать цифры. «„Аш“ (фактор гениальности), – едва слышно бормотал он, – равняется: к „иксу“ (коэффициенту гениальности) прибавить „икс“, умноженный на „цэ“, где „цэ“ – отношение времени пребывания человека в рассеянном состоянии… к времени его пребывания в состоянии бодрствования…»

Разумеется, он ничего не слышал и не видел из того, что происходило на уроке. Да и какое это имело значение! Ведь он, Семен Никаков, выводил новую, теперь уже окончательно верную формулу человеческой гениальности!

Спасатель

Рассказ

Часто на уроках ОБЖ (кто не знает, это обеспечение безопасности жизнедеятельности) нам говорили, что мы живём в тревожный век катастроф, аварий и несчастных случаев. Учительница рассказывала, как надо в этих случаях действовать, как спасаться самому и спасать других. Я сидел и думал о том, кого бы я стал спасать. Первым делом, конечно же, моего друга Кудрика – Вальку Кудряшова. Я представлял себе, как буду тащить его на спине, раненного. Его ноги будут безжизненно волочиться по земле (я не раз видел такое в кинофильмах). А вокруг – огонь, взрывы! Я задыхаюсь от дыма, но тащу! Я сочинил про это целую историю и пересказывал её Кудрику несколько уроков подряд, так что Тина Николаевна нас рассадила.

– Хватит, друзья, – сказала она. – Моё терпение лопнуло, – и переселила меня на свободную парту. Но мы надеялись, что за хорошее поведение нам разрешат опять сесть вдвоём.

А потом появилась эта новенькая – Вика, и её посадили с Кудриком.

– Теперь уж нам вряд ли вместе сидеть, – уныло проронил Валька на перемене, накручивая на палец чуб, который у него вечно топорщился.

– Надо что-то придумать, – сказал я.

Мы оба задумались и замолчали на целых минут пять.

– Придумал! – воскликнул я наконец и хлопнул Кудрика по плечу. – Ты её заболтаешь!

– Как это? – уставился на меня приятель.

– Ты станешь с ней болтать! Ещё больше, чем со мной. И тебя от неё пересадят опять ко мне, потому что других мест нету!

Кудрик в порыве восторга запрыгнул мне на спину, и я побежал с ним через весь класс, как будто он был раненый.

– А если её пересадят к тебе? – спросил Валька, когда я сгрузил его в санитарную машину (то есть на парту). – Ничего ж не изменится.

– Хм, – потупился я, но тут же смекнул:

– Тогда я стану с ней болтать!

Так и решили. На следующем уроке я приготовился и стал ждать: сейчас Кудрик начнёт! Ждал, ждал – не начинает. Сидит, слюнявит палец и приглаживает им чуб.

– Ты что?! – набросился я на друга после звонка. – Почему не болтаешь?

– Почему-почему… – проворчал Валька. – Потому. Про что мне с ней болтать? С тобой – понятное дело, обо всём можно, а с ней?

– Про что угодно! – сказал я сердито. – Мели всякую чепуху.

Начался следующий урок, а Валька опять молчит, точно онемел. Тогда я кинул в него резинкой, чтобы он повернулся, и давай ему знаки всякие делать. Тычу пальцем в окно и изображаю двумя руками круг – мол, говори про солнце, про погоду. Потом попрыгал пальцами по парте, изобразив птичек. Ну давай, действуй!

Кудрик шмыгнул носом, поёрзал на сиденье, наконец повернулся к новенькой и, кивнув на окно, что-то промямлил. Та посмотрела на него не то удивлёнными, не то испуганными глазами.