Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

— Заходите ко мне пообедать. Буду очень рад вас видеть, хотя бы завтра.

Воина поклонился с благодарностью и, проводив его до дверей дворца, взял Зарембу под руку и стал шептать ему с оживлением:

— Должен тебе доложить, что этот терпеть не может Сиверса и строит ему козни, где и как только может. Оба ненавидят друг друга, хотя корчат друг другу приятные гримасы, как в менуэте. Небось, проглотил мой крючок, — теперь уж я его вздерну на леску.

— Ненавидят, говоришь ты, друг друга. Но оба дружно работают для Семирамиды...

— Один работает для своей госпожи, а другой старается урвать, что удастся, для себя и для своей голодной семейки. Ненасытный человек, и потому опасный! Многому ты здесь научишься. Слушай только да гляди в оба.

— Сказать по правде, я не за тем приехал, — ответил осторожно Заремба.

— Ищешь карьеры? — задал вопрос без обиняков Воина.

— Хочу восстановить свой утраченный чин. Насколько ты, вероятно, помнишь, я не государственный деятель, а солдат, и всякие другие дела мне чужды.

— Ну что ж, герой из-под Дубенки, будешь и здесь, в Гродно, побеждать всяких там подкоморьих вдовушек и погибнешь смертью храбрых на зеленом поле «фараона». Уж я постараюсь, чтобы случай всегда был к твоим услугам. А вдруг тебе удастся искусить Фортуну.

— Надо с ней померятся.

— Люблю решительные правила. Признайся, однако, в самом ли деле ты приехал только для того, чтобы хлопотать о возвращении в полк? — спросил он неожиданно.

— Да, и рассчитываю, что дядя мне очень поможет.

— Пан кастелян зарежет откормленного быка в честь возвращения блудного племянника и окропит слезами радостное примирение. А что скажут твои прежние товарищи?

— Я ведь возвращаюсь на службу Речи Посполитой.

— Точнее — сейму. Я видел твою подпись на манифесте.

— Но сейчас мне приходится волей-неволей сбросить с себя гордыню и просить прощения.

— Король охотно дарует тебе его, может быть, даже пообещает тебе кое-что, где-нибудь, когда-нибудь. Никто ведь за обещание его судить не будет.

Из всего этого я заключаю, однако, что тебе изрядно надоело считать отцовские скирды и ругаться с мужиками.

— Ты угадал, я предпочитаю уже своих солдат и ученья, — проговорил со смехом Север, довольный тем, что Воина не пристает к нему с чересчур настойчивыми вопросами.

— А что там у вас слышно дома? — спросил Воина как будто между прочим.

— Сейчас, собственно, я хорошо не знаю, — смутился Север. — Я туда не заезжал.

Молодые люди вошли в вестибюль. Из соседних комнат, превращенных временно в уборные для гостей, доносились женские голоса и смех.

— Ну, устраивайся тут как знаешь. Мне нужно на минутку удалиться, — проговорил Воина и куда-то скрылся.

Заремба вернулся к раззолоченным дверям. Два лакея в красных фраках и белых париках распахнули их перед ним.

Его охватило тепло, пропитанное приторным запахом духов, восковых свеч, говором человеческих голосов и тренькающими звуками настраиваемых инструментов.

Он остановился в изумлении, оглядывая шикарный зал, огромный, как храм, обитый алой парчой и заканчивавшийся вверху хорами, опиравшимися на четыре белых колонны, из-под которых раззолоченные двери вели в анфиладу раскрытых настежь покоев. Золоченый широкий карниз окаймлял вверху стены, рассеченные белыми мраморными пилястрами на продолговатые панно, в которые были врезаны старинные овальные канделябры из кованого серебра с зажженными восковыми свечами. Сквозь высокие окна светились красным светом зажженные на террасе урны. Круглые зеркала в фарфоровых рамах, поддерживаемые пухлыми амурами, глядели со стен потускневшими глазами. Большие люстры рассеивали томный свет восковых свеч и радужные блики хрустальных висюлек. По лазури сводчатого потолка Горы, обессиленные и усталые, спасались от победоносного шествия Авроры, окруженной богинями и амурами, натягивающими свои серебряные луки. Паркет сверкал, точно ледяная гладь, сквозь которую проглядывали чудные арабески из розового дерева и тиса. Длинные скамьи вдоль стен, обитые красной материей, как будто маняще приседали на изогнутых позолоченных, выточенных под козлиные, ножках. У каждого же из окон и у дверей недвижимо стояли одетые в красное лакеи, готовые на каждое мановение.

На этом шикарном фоне двигалась веселая, блестящая толпа гостей. Всюду было полно людей, смеха, блеска, бриллиантов, обнаженных бюстов, развевающихся локонов, греческих туник, оголенных ног, сверкающих перстней, отливающих всеми цветами радуги, вееров, пылающих взглядов и прелестных головок. Красота, изящество и роскошь царили вкупе и безраздельно. Рой разноцветных фраков, галстуков до половины подбородка, бритых лиц, длинных камзолов, плотно обтягивающих ноги брюк и причесок а-ля Каракалла заглядывал в глаза, расшаркивался и лебезил, юля кругом со звоном пустых слов, нашептываемыми вполголоса секретами и скрытыми от посторонних взглядов улыбками. Иногда краем зала пробирался кунтуш какого-нибудь воеводы — бритая голова, длинные отвисшие усы, золотой пояс, красные сафьяновые сапоги и рука на эфесе сабли. Чинно ступали белые чулки в плоских атласных или бархатных туфлях, шуршали старомодные богатые шелковые роброны, старосветские физиономии в обшитых лентами чепцах окидывали полным ужаса взглядом полуобнаженных дам и, возмущенные падением нравов, стыдливо усаживались где-нибудь в темном углу под хорами.

Иногда французский старорежимный кавалер в жабо, затесавшись в толпу, словно пестрая бабочка, и постукивая тросточкой и красными каблуками, склонял изящно напудренную голову в парике и золотой сетке, галантно приветствуя кого-нибудь шляпой, улыбками и комплиментами. Лениво прохаживались разомлевшие дамы, шурша шелком, пузырящимся на бедрах, в седых, взбитых высоко над головой буклях, декольте от пышных грудей до низа лопаток, с мушками на белых от пудры лицах, бриллиантовыми серьгами в ушах, длиннейшими вышитыми золотом шлейфами, в лиловых туфельках, с миниатюрными веерами, закрывающими ярко накрашенные губы и кокетливые взгляды подведенных глаз.

Иногда проскальзывал в толпе какой-нибудь щеголь в коротеньком мантолэ с кружевами, с изящно завитыми буклями на висках, красивый, напудренный, весь благоухающий, с золотой табакеркой в холеных руках, в фиолетовых чулках и туфлях с бриллиантовыми пряжками, — порисуется, брызнет туда-сюда сладенькой улыбочкой, раздаст изящную милостыню ласкательных слов, взглядов и табаку, протиснется кошачьими движениями мимо молоденьких девушек и, пожирая их липкими глазами, поговорит о совсем невысоких материях.

В шуме все усиливающихся голосов слышался поминутно какой-нибудь новый язык: нежные итальянские слова сверкали, словно шпаги, извлеченные из бархатных ножен; по временам некрасиво хрипел немецкий, как будто изощренный в диалогах с собаками; английский, похожий на скрежет разгрызаемых зубами камней; играл ударениями и поражал неожиданными оборотами русский; польский лился плавной, хотя и бурливой, волной или гремел вдруг смелым топотом несущихся в атаку крылатых гусар; чаще же всего брызгал пеной шампанского едких острот и каламбуров блестящий, холодный, рассчитанный французский щебет. Двое из Сиверсовых офицеров, одетых по последней моде, держали пальму первенства в этих, часто не совсем пристойных, каламбурах и в довольно бесцеремонных ухаживаниях.

Общество, несмотря на шикарные манеры и внешний лоск, было довольно смешанное. В нем терлись какие-то иностранные личности, с изящными манерами, образованные, нередко титулованные, но о которых никто в точности ничего не знал, разве что посольство, состоящее с ними в тесных сношениях. Были даже и дамы, рекомендованные свыше и принимаемые в самых порядочных домах, но тоже подозрительные.

Вертелось также довольно много загадочных соплеменников и новых фамилий, от которых пахло свежей краской недавно полученного шляхетства, но так как они щедро рассыпали налево и направо золотом, были мастерами в карточной игре, интригах и попойках, то являлись коноводами в кругу молодежи, окружавшей их обожанием и усердно подражавшей им.

Все это кишело сейчас в огромном зале, точно охваченное угаром безумного, пустого, беззаботного веселья.

Ужин был великолепный, вина превосходные, женщины красивые, молодые, жаждущие веселья, кавалеры же — кровь с молоком и так брызжущие молодостью и задором, что едва могли втиснуться в рамки принятых слов, заученных оборотов и искусственной сдержанности. Они подрыгивали ногами, точно стреноженные жеребцы, глаза их блестели необузданной страстью, и с все растущим нетерпением ждали они начала танцев.

Заремба оглядывал их с немалым удовлетворением и наметанным глазом вербовщика щупал эти бычьи шеи, обмотанные кисеей галстуков, богатырские плечи, затянутые в узкие упругие фраки, проворные ноги, мускулистые руки и открытые лица, перекроенные для показу на модный манер. И радостно представлял себе, как кто-нибудь крикнет властно на всю Речь Посполитую: «К оружию! На коня!» Как сразу облетят с них цветистые наряды, взыграет кровь, дух преисполнится храбрости, и все окажутся там, где должны быть — в поле, бесстрашно преграждая дорогу врагу.