пгт Вечность (сборник) - Максим Осипов

– Хрен его знает. Может, такие, как мы с тобой.

Ему становится ощутимо нехорошо, он начинает часто дышать – до помутнения в глазах, до жуткого сердцебиения. Как окно открыть? Опускает стекло до конца, подставляет лицо потоку холодного воздуха. Не спрашивая разрешения, поворачивает колесико радио – прибавляет громкости. Он больше не слышит водителя – любой рэп, любое говно лучше, чем эти истории о гробах. На зеркале надпись: Objects in mirror are closer than they appear. В такт музыке принимается повторять: Objects in mirror / Closer than they appear. Предметы в зеркале ближе, чем кажутся. Ближе, чем кажутся или чем появляются? Учите матчасть. Где они closer? В зеркале? Ум за разум. Objects in mirror… Что это значит?! – Что? Нет, блевать он не собирается. Одностороннее? Ничего, выйду тут. Домой, скорее бы. Как же его трясет! Он доходит, почти добегает до поворота в свой переулок, вон он – подъезд. Еще каких-нибудь тридцать метров, и он у себя. Но прямо на тротуаре рядом с подъездом – незнакомая темная “Вольво”, огни не горят, но мотор работает. И длинные тени возле нее. Номер? Какие буквы, как он сказал? Номера как будто нарочно грязью заляпаны. Нет, тень одна, но двойная. Он сжимает в кармане ключи – можно ударить ключами или бросить связку в чужое окно, разбить, устроить переполох. Рвануться? Бежать? Он не чувствует ног. Допрыгался, Киссинджер? Сейчас, сейчас он сделает шаг или два и услышит окрик: “Стой, сука!” – и страшная сила схватит его за плечо.

Тень щелкает зажигалкой, прикуривает. Боже мой, Воблый!

Тот тоже узнал его:

– Андрей Георгиевич, отдыхать?

Не помня себя, он бросается открывать дверь, как вдруг – удар в голову. Трубы, леса, он забыл про них – не пригнулся, входя. От удара садится на корточки, прижимает руку ко лбу. Нет, крови нет. Переводит дух. Воблый над ним склоняется, хочет помочь – не надо, все хорошо. Все действительно хорошо, только очень болит голова.

“Саечка за испуг” – так это называлось в школе. Надо бы приложить холод. Вошел в лифт, прислонился к зеркалу лбом, постоял с полминуты. Нажал свою кнопку, и, пока поднимался к себе, все прошло. Отстранился от зеркала, посмотрел внимательно на себя: давно его так не колбасило. “Саечка за испуг” – он забыл уже и французский, и математику, а такая вот ерунда помнится до сих пор.

Тихо вошел в квартиру, заглянул в спальню, а затем и к Анюте, дочери. Так он и думал, спят. Кто это, Геббельс, своих девочек отравил напоследок? Вышел на кухню, у окна постоял, посмотрел на темный пустой тротуар. Потом прошел в ванную, взял мыло, щетку, набрал в таз воды и тер стенку лифта, пока целиком не отдраил ее от усатой сволочи. Ошметки смел в шахту. Полюбовался на пустую, еще мокрую стенку лифта, опять взглянул на свое отражение в зеркале. Ну что, можно снова считать себя молодцом?

Январь 2017 года

пгт Вечность

Память на лица у меня отвратительная, пациентов я запоминаю с трудом. С первого раза – почти никогда, особенно тех, кто приходят, что называется, так, провериться или, хуже того, – за бумажками: курортную карту оформить, подписать направление на ВТЭК. Последним отказываю безжалостно: дашь слабину – и получишь под дверью кучу просителей. Мы делом тут занимаемся, медицина – не сфера обслуживания. А ВТЭКи и МСЭКи ваши – сплошная коррупция. Вы ведь не умеете взятки давать? Впрочем, меня это не касается.

Однако Александра Ивановича Ивлева, автора тех заметок, которые вам предстоит читать, я и запомнил, и прогонять не стал. Он подошел ко мне в коридоре, обратился: “доктор” или по имени-отчеству, но в этом были такое достоинство и одновременно отсутствие вызова, какие редко встретишь в наших краях. Я позвал его в кабинет.

Во внешности старика, во всей фигуре, походке, манере держать себя проглядывало нечто особенное, я бы сказал – птичье. Прямая спина, пальцы тонкие, длинные, глаза светлые, почти что бесцветные, не водянистые, а словно прозрачные, большой острый нос. Но нет, демонизма в Александре Ивановиче и в помине не было, напротив – что-то мальчишеское, веселое, готовность к улыбке, к приязненному разговору безо всяких, как это бывает в больнице, надрыва, истерики – коллеги поймут меня. И одет он был небанально, со вкусом, как выяснилось – артистическим, но помнить, кто был во что одет, об этом рассказывать – за это я не берусь.

Усадил его перед собой, перелистал бумаги:

– Как поживаете, Александр Иванович?

– В соответствии с возрастом и социальным положением. – Вот это ответ!

Был когда-то завлитом – заведующим литературной частью театра. У нас в городе (“Слава Богу” – так он сказал) театра нет, да и Александр Иванович давно уж пенсионер. Обратиться ко мне заставил его грустный повод: оформление бумаг в дом-интернат для инвалидов и престарелых.

– Для ветеранов. Мы называем себя ветеранами. Не знаю чего. Простите, что отвлекаю вас.

Какие могут быть противопоказания для богадельни, как ее ни зови? Подписать, печати поставить – и отпустить. Я все же решил посмотреть его – сделать для симпатичного человека что-то хорошее. А что я могу? – посмотреть.

Медсестра помогла ему влезть на кушетку, тут я только заметил, что физические усилия даются Александру Ивановичу с трудом.

Открою секрет: нам свойственны оживление, почти радость при встрече с серьезной и редкой болезнью, особенно если впервые ее обнаружили именно мы, если она излечима или не относится напрямую к нашей специальности – есть возможность явить наблюдательность, кругозор. В случае с бедным Александром Ивановичем я, однако, восторга не испытал. Не потому, что он был здоров (вовсе нет), а потому, что за недолгое наше знакомство старик успел мне понравиться. А находить болезни, пускай излечимые, у добрых знакомых – нет, это не доставляет радости. Да и как одинокому пенсионеру справиться с нашей системой так называемой высокотехнологической помощи? – ведь не от счастливой семейной жизни и материального благополучия замыслил он переселиться в дом престарелых, которых так мило зовет ветеранами.

Медицинскую составляющую истории я, разумеется, опущу.

– Операция так операция. – Александр Иванович принял известие о своем диагнозе с редким спокойствием. – Сколько, по вашему мнению, осталось мне без нее?

Год, я сказал – год. В лучшем случае. И это не будет хороший год. Воздух нужнее еды, воды.

Я умею людей уговаривать, некоторые считают меня даже деспотом. Слишком сильное определение – все от мотивов зависит, не правда ли? Но Александра Ивановича оказалось несложно уговорить. Итак: надо ехать в Москву (вот адрес), предварительно созвонившись (я оставлю ему телефон), получить заключение профессора, который и будет его оперировать, затем в область, за квотой, а если вдруг не дадут, то звонить мне, немедленно, номер сверху, на заключении.

– В квотном отделе хорошо помогает слово “прокуратура”, запомните? – Кивнул, неуверенно – дальше через полмесяца-месяц, от силы два, его вызовут, а потом, когда все закончится, – снова сюда.

Не очень это, прямо скажем, работает, особенно у пожилых, но есть у нас и удачный опыт, необходимо пробовать. Прощание получилось скомканным, я ему, по-моему, даже не протянул руки: меня уже ожидал следующий.

Вечером наводил порядок, тетрадку нашел, обернутую в целлофан. Его, Александра Ивановича. Что-то личное. Позвонить? Медсестра говорит: у него и телефона-то нет, ни городского, ни сотового. Ничего – вспомнит, придет. Сунул тетрадку в ящик стола: вот где у меня бардак так бардак.

Возможно, теперь я подверстываю впечатления о манерах и внешности Александра Ивановича к тому, что узнал из его – как угодно – повести, дневниковых записей, концы с концами свожу, а тогда: клиент и клиент. Приятный. Наше дело – болезни лечить, зарабатывать, беспокоиться о семье, не будем идеализировать профессию: да, хорошая, возможно, лучшая, но – профессия, со своими рамками. В жизни больных мы должны играть как можно меньшую роль. Все-таки через пару недель вспомнил: что там наш Александр Иванович? Положили? Прооперирован? Позвонил в Москву: как там наш старичок? Нет, он до них не доехал. Или не произвел впечатления. Ни тяжестью состояния, ни уровнем личности. – Дедок, запущенный? – Нет, сохранный, вполне себе. Да не такой уж и дед. – Кто-то был от вас. Женщина. Никаких журналов, никаких записей. – Верно, я и женщину направлял. Спросил заодно о женщине. – Ладно, давай, – говорят, – присылай своего старичка.

В область звонить – дело пустое, да и противное. Не сам, медсестру попросил. “Ничем не можем помочь”, – что и требовалось доказать. В доме для престарелых Александра Ивановича не обнаружилось, звонков на “скорую” не поступало, через морг наш он тоже не проходил.

Хорошо: телефона нет, но ведь адрес имеется. Город у нас небольшой. Пусть и несколько вычурно – заявляться к своим пациентам без вызова, но я к нему зарулил.

Не дом – полдома, вход общий. В дверях мужчина. Обычный местный, мало запоминающийся. Говорю ему что-то быстрое, не очень членораздельное, но с нажимом, с уверенностью. Никто не слушает, что именно говорят, важен тон.