Золото Колчака - Михаил Родионов

– Вот скажи-ка мне, фраер, куда ты перо хозяина заховал?

– Потерял.

– Потерял, значит. Ну, если потерял, тогда скажи, где ты был в тот день, и вся зона на карачках искать будет, пока не найдет.

– Я не знаю, где потерял.

– А мне сдается, что ты пургу гонишь, а я этого не люблю. На этой зоне ничего не может потеряться просто так, без моего ведома. Короче, или ты говоришь нам, где это перо, или сейчас по одному твоему корешу будем пускать на забор под стволы. За ночь человек двадцать успеем кончить. А тебя будем с утра звать Машкой.

– Я понял.

– Ну, и какой будет твой положительный ответ?

– Блатные забрали, то есть, ваши забрали.

– Ну, вот это уже разговор. Кто именно?

– Вор с нашего барака, авторитет…

Говоривший быстро взглянул на одного из своих людей, и тот мигом исчез в дверях. Через несколько минут в комнате стояли пять авторитетов из барака Михайлова. А смотрящий продолжал:

– Кто отжал перо у этого фраера?

– Я отжал…

– Ты знал, что это перо хозяина?

– Ну, фраер что-то лепил насчет этого, но кто его слушать-то будет? Он же фраер.

– Так, ладно, это уже наши терки пошли. Фраера отправляйте обратно на кичу, а мы на сходняке будем решать вопросы. Придется тебе перед братвой держать ответ за вчерашнее всеобщее ночное закаливание…

Михайлова выгнали из комнаты, и он медленно побрел в карцер. Сопровождавшего солдата рядом не было, и он очень опасался, что его могут принять за беглеца. Солдат, охранявший карцер, нисколько не был удивлен появлением Михайлова. Он открыл дверь и впустил его внутрь. В карцер Михайлов зашел с целой охапкой досок. Охраннику было скучно стоять у дверей, и он благосклонно разрешил взять досок столько, сколько Михайлов сможет унести.

Утром по лагерю было объявлено, что во время ночного побега был застрелен один из заключенных. По счастливой случайности, этим застреленным беглецом оказался блатной, обладатель немецкого ножа. И данный артефакт вернулся к своему законному хозяину.

Через несколько суток у Михайлова отвалилось ухо, отмороженное несколько дней назад, не сразу целиком, а постепенно и какими-то рваными кусками. И теперь в карцере его называли не иначе как Пьером Безухим.

Иногда арестованных из карцера выводили на работы по уборке территории от снега. Им выдавали лопаты, носилки и ломы. Так как варежек ни у кого не было, то руки обматывали какими-то тряпками, чтобы хоть как-то защитить их от мороза. Руки примерзали к ломам даже сквозь эти гниющие тряпки, и уже буквально через две-три минуты немели до плеч, приходилось размахивать ими, как плетьми, чтобы хоть как-то вернуть чувствительность.

Но умелые руки Михайлова сыграли свою положительную роль в его существовании (жизнью это назвать было трудно). Он наточил штык охраннику карцера, и за это теперь ему разрешалось брать досок для ночлега столько, сколько было нужно. Теперь ночью пол был выстлан в два слоя досок. Помимо этого, им разрешили ходить в туалет, и воздух в карцере постепенно очистился от смрадных зловоний. Каждую ночь Михайлов точил ножи охранникам, и те, в свою очередь, делали небольшие поблажки, которые многим сидельцам сохранили жизнь.

Когда подошел срок выхода из карцера, арестанты с глубоким чувством горечи провожали своего спасителя. Теперь их жизнь снова возвращалась в обычный карцеровский кошмар. Михайлов отсидел свои тридцать дней и вернулся в барак. Спина у него так и не прошла, и все последующие годы он провел именно в таком согнутом состоянии. Так с маленькими радостями и большими огорчениями прошла еще одна пятилетка из его четверти века.

В тридцать седьмом году в лагерь стали прибывать большей частью политические заключенные, и криминальный мир начал потихоньку сдавать свои позиции. Теперь уже заключенных было, примерно, пятьдесят на пятьдесят, и жизнь политических зеков хоть ненамного, но все-таки стала спокойнее. Прекратились бесконечные издевательства и избиения по ночам. Убийства случались теперь гораздо реже, и для каждого уже должен был быть обязательный повод. Из армии приходили боевые командиры, которые просто так не давали себя в обиду. Массовые драки в бараках частенько приводили к плачевным результатам для уголовников. За одного боевого офицера им приходилось расплачиваться тремя, а иногда и большим количеством своих людей. Поэтому уголовники лишний раз уже старались не беспредельничать. Но тем не менее зона по-прежнему принадлежала блатным. Они диктовали свои законы, и жизнь в лагере подчинялась строгим правилам их криминального мира.

Зимой тридцать седьмого года в лагере произошли события, которые надолго запомнились всем заключенным. На внеочередном построении всего лагеря начальник, важно прохаживаясь перед выстроенными зеками, объяснял причину своего столь радостного настроения:

– Граждане заключенные. Страна восстанавливается после трудных лет. Неспокойно на наших границах. Буржуазные элементы спят и видят, как бы уничтожить завоевания пролетариата. Рабочие на заводах выпускают продукцию, чтобы поднять экономику страны. Крестьяне день и ночь работают на полях, чтобы накормить страну. Все силы направлены на перевооружение нашей славной Красной Армии. И в это тяжелое для страны время народ и партия нашли силы и средства, чтобы обеспечить вас теплым обмундированием. Сегодня каждый из вас получит комплект зимней одежды. Вы должны своим ударным трудом доказать стране, что готовы искупить свою вину. И зимняя одежда – это аванс. Страна верит, что вы оступились и осознаете всю тяжесть совершенных преступлений, что своим ударным трудом искупите свою вину, – он говорил долго и увлеченно, но его уже не слушали. Никто не мог поверить, что теперь у всех будет одежда, да еще и теплая. О том, что она новая, вообще, было из области фантастики. Наконец, начальник решил, что уже достаточно произвел впечатления на своих подопечных, и объявил:

– Бригадиры, обеспечьте выдачу комплектов одежды осужденным…

Новенькие фуфайки и ватные штаны, валенки и шапки с варежками… – все это было связано в большие тюки и хранилось на складе под усиленной охраной. Выдача обмундирования проходила до поздней ночи. Счастливые обладатели новой одежды пришивали свои белые номера, и впервые за много лет начали согреваться насквозь промороженные тела.

В углу Михайлова решили не спать первую ночь, так как все опасались, что утром могут остаться без новых вещей. Распределили ночное дежурство и по очереди охраняли свои сокровища. Валенки клали под голову, и это была подушка, которая намного превосходила по удобству своих пуховых собратьев.

Михайлова на зоне все считали стариком. Действительно, он выглядел очень старо: худой и сильно сгорбленный, с шаркающими, еле передвигающимися ногами, беззубый, с огромными шрамами через все лицо. Глубокие морщины были какого-то черного цвета, а хриплый голос и постоянный кашель наводил на мысль, что этому человеку было уже около восьмидесяти лет. Ходили слухи, что он сидит здесь еще с революции и знает про эту зону все. Знакомств он по-прежнему не заводил, а его единственный друг был таким же нелюдимым, как и он. Они, как всегда, спали вместе, тесно прижавшись друг к другу, делились временами случайно добытым куском хлеба. Их непонятная дружба длилась уже больше десяти лет, и за это время они даже не выяснили, как кого зовут и кто откуда родом.

В их углу время от времени появлялись новые люди, которые замещали умерших. Как-то появился даже бывший зубной врач. Первое время он вел себя совершенно отстраненно от всего, но с годами немного пришел в себя и даже развернул некую подпольную деятельность по своему родному зубному делу. А началось все с того, что Михайлов как-то поделился с ним краюшкой хлеба, которую получил за очередной нож, и стоматолог в знак глубочайшей признательности пообещал сделать своему благодетелю шикарные рандолевые зубы. В тот момент это прозвучало как приятная шутка, но стоматолог настаивал на своем и через какое-то время сдержал свое слово.

Сначала на зоне стали появляться рандолевые фиксы у солдат. Затем, когда стоматолог немного приподнялся в авторитете, к нему уже стали приходить и блатные. Затем очередь дошла и до Михайлова. У него оставалось несколько коренных зубов – и вот на них-то стоматолог и решил поставить зубные мосты. Поздним вечером он усадил Михайлова на шконку и строго-настрого запретил стонать, кричать и дергаться. Тому было не привыкать, и он открыл рот. Из инструментов у стоматолога был только обломок напильника и маленький натфиль, который был его гордостью (инструмент привезли по специальному заказу, и за него он поставил пять зубных коронок, по-зековски, – фикс). То, что пришлось испытать Михайлову, трудно описать простыми словами. Ему казалось, что напильник проник в его мозг. Зубы точились плохо, и Михайлов несколько раз терял сознание от невыносимой боли. Он не помнил, сколько прошло времени. Ему казалось, что этот Ад длится бесконечно и никогда не закончится. Наконец, стоматолог произнес: