Истоки. Книга вторая - Григорий Коновалов

Чоборцов невольно преувеличивал эти выводы и роль своей армии, притупляя сознание позора неудач.

Вошел дежурный офицер и, заикаясь от радости, доложил, что из Волжской дивизии вернулся майор Холодов.

Волжская дивизия в первые часы войны контратаковала немцев, но потом оказалась отрезанной, вела бои в окружении. Связи с ней не было уже несколько дней. Посылаемые в дивизию офицеры не возвращались – погибали, очевидно. И только майору Холодову, теперь работнику оперативного отдела штаба армии, посчастливилось вернуться.

– Давайте же его сюда! – приказал генерал и с напряженной улыбкой человека, ожидающего беду или обнадеживающих вестей, посмотрел на низкую железную дверь.

Наклоняя крутолобую голову, с четкой и мягкой зверовато-ловкой подвижностью вошел в запыленной гимнастерке майор Холодов.

– Приземляйся, Валя… – остановил Чоборцов его доклад. – Не торопись порадовать меня новостями.

Чоборцов достал из сейфа бутылку коньяку и тяжелой лапой привычно вышиб пробку настолько, что она лишь чуть удержалась в горлышке, – можно вытащить или всунуть обратно в зависимости от обстоятельств.

Рашпильно-жестким, сухим языком облизал Холодов губы.

– Товарищ генерал-лейтенант… – сухота перехватила Холодову гортань. – Данила Матвеевич, сначала выслушайте, может, глотка воды не стою. Дивизия не отступила, выполнила свой долг… из пятнадцати тысяч человек осталось… мало осталось. Комдив полковник Богданов тяжело ранен осколком мины.

– Эх, Богданыч… Все же, Валя, выпей, ведь ныне юбилей Волжской дивизии.

– Я зарок дал в рот не брать ни росинки, пока не выпустим требуху из фон Бока.

– Не скоро, видно, случится это…

Оставшиеся силы дивизии будут пробиваться в указанном вами направлении к реке.

– Да, да, нашу родную Волжскую буду держать под руками, – Чоборцов устало подмигнул Холодову, раскрылся доверительно: – Что бы там ни случилось, а нашу родную приберечь, с ней не пропадем.

Уголки рта Холодова налились горькой усмешкой: генерал, оказывается, не слушал о потерях Волжской дивизии, если возлагает на нее большие надежды.

На самом же деле Чоборцов все слышал, внутренне холодея при мысли о потерях дивизии. Только он в отличие от майора Холодова усматривал в этих фактах, кроме их прямого смысла, еще одну сторону.

– Волжская спасет честь армии, – повторил Чоборцов, глядя как бы внутрь себя. – Теперь каждый за двоих будет драться. Переболели первым страхом.

– Дивизии-то практически нет, – со сдержанным ожесточением сказал Холодов, помня свой долг говорить генералу правду.

Но Чоборцов, все еще глядя в себя, убеждая кого-то в самом себе, продолжал:

– Начать войну нужен ум, а кончать ее – двух умов мало. – И, как бы очнувшись, робея, спросил Валентина: – А мои… Не слыхал?

«Мои» – семья Чоборцова. За неделю до вторжения, когда не только генералы и бойцы, но даже и мирные жители инстинктивно чувствовали, что затаилась для прыжка германская армия, Данила приказал отправить в тылы многих жен военнослужащих с детишками и бабушками, молча снося недовольство супругов – злым разлучником называли его. Жены начальников покрупнее заходили в его кабинет и, порывшись в изящных сумочках, извлекали из-под пудрениц и помад успевшую пропитаться духами газету с заявлением ТАСС. Говорилось в нем, что «слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы». Робея перед самоуверенностью обаятельных женщин, Данила угрюмо стоял на своем: «ТАСС писал не для нас. ТАСС не маршал, а дипломат».

Натолкнулся Чоборцов на упрямство своей Ольги.

– С места не тронусь, ТАСС не глупее тебя, Данька.

– Пусть ТАСС умнее меня, только хозяин тут я – дурак. Мотай к моему бате-попу.

И все же не сломил свою Ольгу Чоборцов. А как началась война, не напоминал уже об отъезде, намекая тем самым, что отступать не желает. Но и видеться с женой после 22 июня не удавалось. Тосковал по-стариковски пронзительно, потому, наверно, что поздно осчастливила их жизнь ребенком, когда они и сами не ожидали. Ольга, родив сына, застенчиво удивилась, будто спросонья нащупала подкинутого под бок: «Надо же, на пятьдесят третьем-то году, при белой-то голове…» «Голова в инее, да, знать, в душе масть не слиняла», – ответил ей Данила, радуясь отцовству своему. Про себя удержал думки: не к большой ли трате в людях спохватились и мы, старики.

– Ох, Ольга Васильевна, упряма чересчур, рабфаковка моя. Дал ей потачку, так сам от нее на карачках, – сказал генерал, тревожась молчанием Холодова.

А Холодов не мог пока выговорить, что случилось с женой и грудным сыном Данилы Матвеевича…

Курсанты прикрывали выезд женщин и детей из военного городка. На последний грузовик Холодов посадил Ольгу Васильевну. Прижимая одной рукой к груди сына с неловкостью позднего материнства, другой вцепившись в портупею Холодова, Ольга Васильевна просила беречь Данилу Матвеевича.

Улыбаясь, Холодов грубо разжал ее пальцы в те секунды, когда машина, полная детей и женщин, покатилась к воротам. Она как бы въехала в черно-лохматый, вздыбленный взрыв фугаски. Холодова сшибло железными воротами. Он вскочил, побежал к воронке на дороге. Передние колеса опрокинутого в мочажину грузовика все еще крутились…

– Ольга Васильевна… была мне матерью, Данила Матвеевич.

Под глазами генерала потемнели набухшие разводы. Крупная в седом ежике голова дернулась.

– Вр-р-решь! – прорычал он, злобно и жалко глядя на Холодова. Оперся о сейф, выпрямляя ослабевшие в коленях ноги. – Маленького видал? Говори правду?

Холодов сказал правду. Чоборцов замотал головой. Отвернулся, мгновенно став горбатым.

– Закурить. – Он зажмурился, оцепенев в странном покое.

Если прежде Холодов считал своего прямодушного воспитателя генералом-середнячком, то теперь, когда война сместила привычные высоты и глубины, Данила Матвеевич в его глазах вырастал в крупную личность тревожной судьбы. В своем простовато-шутейном пророчестве: «Этой полночью не лез в окошко немец? Ну, жди татя в грядущую темь» – оказался правым он, зорче тех, кого Холодов с молодой жаждой отыскивать гениев почитал крупными стратегами. Теперь он думал, что вершина власти – не всегда вершина мудрости.

Холодову казалось, что Чоборцов вряд ли вслепую за Два дня до вторжения, проводя учебу, угнездил свои дивизии на тех самых позициях, которые и положено было им занимать в случае войны. С двадцать первого на двадцать второе июня, с субботы на воскресенье, в армии были отменены увольнительные. Это было обычной в последнее время строгостью и перестраховкой командарма, но Холодову этот шаг казался сейчас мудрым.

Холодов ждал от Чоборцова необыкновенных действий.

– Супротив меня этот самый барон фон дер Пфлюге, – к фамилии немецкого генерала Флюге Чоборцов с презрительной нарочитостью добавил «П», – опытный, закаленный бандит. С удобствами воюет, старый хряк: потаскушку из благородных возил по Франции, Греции и, видно, сюда привез вместе с походной ванной. А я… прости меня, Ольга… я не сумел тебя оборонить.

– Какие будут приказания? – спросил Холодов.

Генерал огорчил его:

– Будь пока при мне. Один ты остался у меня. Немцы рано пляшут, до свадьбы еще далеко.

V

Вошел начальник штаба армии – маленький поджарый Остап Сегеда. Застарелая болезнь печени выжелтила впадины щек, замутила белки усталых глаз. 22 июня Сегеда в шутку или по недоверчивости характера опасался: а вдруг это обычный инцидент, самовольные действия отдельных недисциплинированных частей германской армии, а не та вызревавшая сыздавна встреча с врагом на тропе, где нельзя разойтись?

– Немцы шутковать не умеют. Разбойники без юмора, – заверил его Чоборцов.

Любивший порядок решительно во всем, как в личной, так и в армейской жизни, Сегеда больше всего страдал от половинчатых и несвоевременных указаний сверху, от невозможности установить четкое взаимодействие подчиненных ему частей с соседями слева и справа.

С какими только планами не подступал Сегеда к Чоборцову! То предлагал рассеяться по лесам и мелкими группами пробиваться к своим, то свести остаток войск в одно соединение, начать планомерный, с боями выход. Но Чоборцов, не отвергая прямо эти планы, молча гнул что-то свое, очевидно решив держаться до последнего. Исступленная ли вера наперекор фактам, что удастся остановить немцев, ожесточенное ли упрямство не признавать поражения или боязнь верховной кары удерживали Данилу. Теперь Сегеда обрел силу покончить с колебаниями командарма. Улыбаясь в предвкушении торжества своей правоты, подал Чоборцову шифровку штаба фронта. Чоборцову приказывалось, организуя арьергардные заградительные бои, пробиться основными силами к Бобру и занять там оборону на заранее подготовленных позициях.

Не подымая головы, Чоборцов расстегнул мундир, наискось растер до белых полос покрасневшую грудь.