Кровавый разлив - Давид Айзман

— Не выпишутъ, — коротко, отрывисто, точно лая, повторилъ контролеръ, тихо шевеля лѣвой догой и угрюмо слѣдя за движеніемъ ея тѣни на клепкахъ перерѣза.

— Еще какъ выпишутъ!

Стрункинъ презрительно отвернулся. И адресуясь къ другимъ больнымъ, продолжалъ:

— Сколько угодно выпишутъ… Сдѣлайте ваше одолженіе!

Подошелъ сѣдобородый старичокъ. Онъ былъ такой тощій, маленькій и измученный, что сзади его можно было бы принять за мальчика. Лицо у него было узенькое, все изсѣченное рѣзкими морщинами, а цвѣтомъ, желтовато-сѣрымъ, оно походило на тѣ умершіе листья сирени, которые толстой пеленой лежали у кустовъ. Подъ лѣвымъ ухомъ у старика выступала огромная раковая опухоль. Она внѣдрилась очень глубоко, захватила и горло, и потому голосъ больного звучалъ хрипло, гнусаво.

— А на что ему выписываться? — спросилъ старикъ.

— Какъ на что?.. — Стрункинъ быстро, точно его сзади дернули, обервулся къ старику. — Думаешь, Спиридонычъ, какъ ты вотъ до больвицкаго харчу привалился, и, никакъ тебя отъ него не отдерешь, такъ вродѣ тебя всѣ?

— «Больницкій харчъ», — съ напряженіемъ прохрипѣлъ Спиридовычъ. — Чудило!.. Мнѣ на землѣ одна недѣля ходу осталась, а ты «харчъ»!

Стрункинъ скорчилъ вдругъ рѣзкую гримасу и сталъ фыркать носомъ: когда старикъ говорилъ, изо рта его, изъ разъѣденнаго болѣзнью гнилого горла, вырывался такой отвратительный, густой смрадъ, что, казалось, лежитъ тамъ и шевелится давно ужъ разложившаяся, липкая падаль…

— А его не выпишутъ!.. — не мѣняя лающаго тона и не отрывая хмурыхъ глазъ отъ медленно качавшихся на кончикѣ пальцевъ туфель, проворчалъ контролеръ. Стрункинъ на него и не взглянулъ.

— Лежитъ тутъ кольки времени, поправился вполнѣ,- говорилъ онъ, обращаясь къ Спиридонычу и къ тѣмъ, кто стоялъ подлѣ него:- ну главная причина, жидовъ непремѣнно будутъ бить, распоряженіе есть, — чего жъ ему здѣсь сидѣть?

— Ты читалъ распоряженіе? — спросилъ изъ-за спины Спиридоныча щекастый, рябой парень.

— Читалъ. И тебѣ, дураку, прочитаю! Подъ подушкой у меня три военныя прокламаціи, сейчасъ могу дать… Въ военномъ штабѣ и напечатаны. Потому, какъ соборъ жиды взорвали въ Москвѣ, и есть у нихъ теперь общество такое, такъ и называется «Бунтъ», противъ всѣхъ чтобы бунтовать. Само начальство уже не поладитъ съ ими, и разрѣшено истреблять. Сейчасъ по всѣхъ городахъ ихъ рѣжутъ!

— Пойдешь жида бить, а между прочимъ самого въ арестантскія роты закутаютъ, — лѣниво проговорилъ щекастый паревь, стоявшій въ сторонкѣ, прислонясь къ стѣнѣ. И лицо его сдѣлалось скучнымъ и хмурымъ.

— Да какимъ же способомъ закутаютъ, овечья ты голова? Какимъ? Когда штабсъ-капитанъ Тугариновъ самъ все дѣло строитъ. Да надзиратель Конопатный… Вчерашняго числа до меня Ванька-пѣвчій приходилъ провѣдать, который чемоданщикъ, который съ Херсону…

— Съ Аксюткой который?..

— Ну да, этотъ самый, съ Аксюткой… Такъ разсказывалъ: собралъ штабсъ-капитанъ народъ, и все чисто объясняетъ. Кому леворверъ, кому ножъ, или дубинку…

— А Конопатный?..

— И Конопатный… Смѣло, говоритъ, жидовъ рѣжь, они противъ Россіи и манифестъ жидовскій выпустили. Свободы себѣ хотятъ, чтобы грабить свободно было.

— Жидъ, — онъ тебѣ всегда до безпокойства охотникъ, — угрюмо процѣдилъ щекастый парень. — Газета у него, пѣсни поетъ… разговоры… Ты молчи! — злобно вскрикнулъ онъ, вдругъ отдѣляясь отъ стѣны. — Я можетъ лучше тебя знаю, какъ мнѣ съ голодухи брюхо разворачиваетъ, да какъ меня по мордѣ стукаютъ. Ну ты, жидюга, молчи!.. Не безпокой ты меня.

И снова привалился спиной къ ярко освѣщенной стѣнѣ.

Стрункинъ, хромая, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и ллцо его исказилось гримасой острой боли. Обѣими руками онъ схватился за нижнюю часть живота…

— Эхъ, да и… — онъ выругался длинной матерной бранью. — Совсѣмъ я безъ движенія сдѣлался… А какъ бы не испортила мнѣ болѣзнь галопу моего, — сейчасъ и бы первымъ до Конопатнаго кинулся.

— А грѣхъ вѣдь это, — отозвался Спиридонычъ.

— Жида рѣзать?.. Эхха!.. Грѣховъ, дѣдушка, все равно уже много накопили, черезъ торбу сыплется. Хошь теперь ты цѣльный день молись, да поклоны клади, все равно рядомъ съ Богомъ на томъ свѣтѣ не посадятъ.

— Грѣхъ, когда одного, — опять отозвался щекастый парень, — а съ полсотни ежели по башкѣ тарарахнуть такъ это въ самый разъ… Ой мамене, — ой татене! амишигине, нападеніе!.. — подражая дѣтскому голосу, взвизгнулъ онъ вдругъ и громко разсмѣялся; и широкія рябыя щеки его при этомъ такъ и запрыгали и затряслись.

Почему смѣялся, и что собственно означали сказанныя имъ слова, не понималъ онъ самъ, и не знали собесѣдники. Но смѣхъ его былъ такой веселый и раскатистый, и на душѣ у всѣхъ было такъ пріятно и солнечно, что хоромъ расхохотались и другіе. А восхищенный Стрункинъ въ непобѣдимомъ приливѣ отеческой ласковости «смазалъ» вдругъ парня ладонью по головѣ, по бѣлому полотняному колпаку, и лихо тряхнувъ кудрями, поощрительно сказалъ:

— Ну стерва же и скажетъ же!.. Всегда вѣдь скажетъ!..

И потомъ, когда смѣхъ прекратился, понизивъ голосъ и мечтательно уставившись вдаль, онъ протянулъ:

— Добра сколько наберешь… И одежи, и часовъ, и разныхъ разностей… На всю жизнь поправиться можно

— А можетъ и не грѣхъ, — нерѣшительно, задумчиво, и какъ бы про себя, пробормоталъ Спиридонычъ, обдавая всѣхъ новою волною запаха падали. — Христа вѣдь они распяли.

— Этого я, ежели желаете знать, и не видалъ, — визгливо подхватилъ Стрункинъ: — ну только, если могу я при безпорядкѣ большую выгоду себѣ имѣть, такъ что тамъ, ей-Богу, «грѣхъ, грѣхъ»…

— Противъ царя они, противъ начальства…

— И это мнѣ тоже безъ надобности!.. Нехай ему чорть, твоему и начальству. Овца волку не заступникъ. А главная причина, что погулять можно даже очень хорошо.

— А его не выпишутъ, — мрачно, со злобой процѣдилъ контролеръ.

Стрункинъ быстро повернулся и оглядѣвъ его съ выраженіемъ брезгливаго нетерпѣнія, нараспѣвъ и какъ-то особенно вразумительно, сказалъ:

— Ну и чего вы причепились? скажите вы мнѣ ради Бога! Думаете, люди не понимаютъ?.. Завидки берутъ, что самому на погромъ нельзя, вы и гавчете, какъ собака злая… Нехорошо-жъ это! — отцовски-наставительно добавилъ онъ:- человѣкъ погулять желаетъ, хотится ему въ погромѣ свое участіе принять, ну и пускай! Чего вякать?..

— Самъ не могу, такъ и другому не хочу, — подмигнулъ щекастый парень.

— А я вотъ, видите, ужъ не такъ, — благородно пріосанившись, съ какимъ-то женскимъ жеманствомъ объявилъ Стрункинъ:- у меня, знаете, такой характеръ, что пускай мнѣ и ничего не будетъ, пускай мое потерпитъ, ну другому, — онъ поднялъ кверху указательный палецъ и секунду помолчалъ, — другому дай Богъ всегда хорошаго!

Контролеръ съ ненавистью оглядѣлъ собесѣдниковъ. Стрункинъ — хорошій психологъ — совершенно правильно разгадалъ тайныя пружины, двигавшія этимъ «не выпишутъ». Разоблаченный контролеръ былъ золъ, чувствовалъ себя сбитымъ, сраженнымъ, и споръ продолжать уже не хотѣлъ.

— Докторъ вонъ онъ стоитъ, — проворчалъ онъ сквозь зубы и тихо сползъ съ перерѣза.

Больные встрепенулись. Всѣ быстро повернули головы къ кустамъ, за которыми, прислушиваясь къ разговору, стоялъ Пасхаловъ. И потомъ, толкая другъ друга и торопясь, направились въ палаты. Стрункинъ тащился позади всѣхъ, хромалъ, тяжело переваливался съ ноги на ногу, и правой рукой поддерживалъ свой вислый, больной животъ. При каждомъ шагѣ онъ съ шумомъ втягивалъ сквозь зубы воздухъ, — точно пилъ очень горячій чай, — и на припухшее, дряблое, бѣлое, какъ тѣсто, лицо его ложилось выраженіе рѣжущей боли.

— Терпѣть не люблю, когда кто прохвостъ, — послалъ онъ вдогонку контролеру.

Федоръ Павловичъ по дливному, прямому корридору прошелъ въ больничный кабинетъ, большую, высокую и очень опрятную комнату. Стѣны ея были выкрашены въ сизоватый цвѣтъ, и наверху, гдѣ начивался бѣлый карнизъ, шла узкая синяя полоска. Противъ большого продолговатаго стола, близко у окна, стояла желѣзная койка съ двумя тощими подушками, съ бѣлымъ клеенчатымъ покрываломъ. Надъ ней, на полукруглой полочкѣ, высилась большая бутыль съ сулемой; резиновая кишка съ чернымъ наконечникомъ-краномъ, вдѣланная въ бутыль, падала прямо внизъ, глянцевитая чернота наконечника рѣзко выдѣлялась на бѣлизнѣ клеенки, и казалось, что это сползаетъ молодая змѣя съ черной головой…

Въ этотъ кабинетъ приходили «перевязочные», садились или ложились на койку, имъ дѣлали разрѣзы, прижиганія, уколы, промывали сулемой раны и мѣняли перевязки. Все здѣсь было очень чисто, блестѣло и сіяло, но впечатлѣніе отъ комнаты было безрадостное, тревожное. Что-то подозрительное и отталкивающее было въ чрезмѣрной чистотѣ пола, мысли объ ехидномъ предательствѣ рождала сверкающая, съ виду такая милая, бѣлизна подушекъ на койкѣ, и самый солнечный свѣтъ, обильно вливавшійся въ широкія окна, казался недобрымъ, фальшивымъ, а яркіе блики его на стеклѣ и на металлѣ инструментовъ были какъ застывшія вскрикиванья больного…