Рассказы из заграницы - Александр Шленский

- - Постойте-ка, Фриц, ведь по-вашей теории получается, что Иисус не единственный прорыв, Выходит - второе пришествие, или по-вашему, совмещение, имеет реальную основу? Или вообще - Бог и человек - это, в принципе одно и то же?

- Нет, Франсуа, не совсем одно и то же - устало промолвил Гросскопф,

- Масштабы несопоставимы. Многое, даже самое близкое, недостижимо для человека, но вполне достижимо для Бога. Вот смотрите: я не знаком с вашей женой Лореттой, Вы мне ее так и не не представили на пикнике, где я видел ее единственный раз. Может ли для меня Ваша Лоретта являться дыркой... да не сжимайте Вы кулаки, Франсуа, я же совсем не это имел в виду! Я хотел сказать, что человек - это дырка не только актуальная, но и виртуальная, или вернее, потенциальная дырка. Но не то и другое одновременно. Человек это маленькая дырка из кое-чего кое в чем, далеко не во всем. А Бог - это дырка из всего во всем. Разница только в количестве и в осуществимости. Ваша Лоретта для меня достижима лишь потенциально, а реально, скорее всего, недостижима. А для Бога достижима и дева Мария, и ваша Лоретта, и любая другая дырка. Для человека - дырка или есть, или ее нет, а для Бога - это все равно. Бог - это все дырки, которые были, есть и будут, он сам их создал, они - его часть, и они в полном его распоряжении.

- Тогда, Фриц, мы может быть, когда нибудь все-же поймем Бога?

Профессор Гросскопф сложил калькулятор в карман, достал платок, легонько сморкнулся и протер очки уголком платка.

- Нет, Франсуа, это исключено.

- Почему?

- Да потому, что Бог - это еще и все те дырки, которых никогда и ни в чем не было, нет и не будет! И для него нет разницы между теми дырками, которые есть в реальности, и теми, которые только могли бы быть, но их не было и не будет никогда! Вы это понимаете - никогда!!!

Последняя фраза почему-то прозвучала очень трагично. Ученые надолго замолчали.

- Застегните штаны, коллега - сказал наконец Лефевр и снова тяжело замолчал, опустив голову на грудь.

Гросскопф внимательно осмотрел то, что все это время свисало из его расстегнутых штанов, и зачем-то решил пересчитать на нем суставы. Суставов не оказалось вовсе, и профессор разочарованно застегнул штаны и молча уселся на стул. Лефевр, тоже не говоря ни слова, сел за свой дисплей. Гросскопф вернулся к своему компьютеру и выхерил из отчета корень из трех - он ему почему-то перестал нравиться.

Назавтра в лабораторной стене дырки уже не было, На этом самом месте висел аккуратный хаб в сплетении проводов и хитро, чуть-чуть интимно подмигивал неоновыми лампочками. Профессор Гросскопф склеил из бумаги маленькую ленту Мебиуса, повертел ее перед очками и раздумчиво сказал:

- Вот смотрите, Франсуа, лента Мебиуса - односторонняя поверхность, а дырка в ней все же имеется. То есть, эта лента - дырка сама в себе. Ее можно рассматривать как простейшую модель субъективного мира человека и даже как модель Бога. Что вы думаете по этому поводу, коллега?

Профессор физики Франсуа Лефевр угрюмо отмолчался: сказать ему было решительно нечего.

Метрическая система мер

Французский метр завоевывал европейский континент, не пощадив даже Британии с ее пинтой. Альберт Эйнштейн к тому времени еще не родился, и поэтому некому было образумить французов и сказать, что результат измерения зависит не от размеров измеряемого объекта, а от от намерений измеряющего субъекта . Сократ же к тому времени уже умер, успев только сказать, что человек есть мера всех вещей, но не сказав самого главного - как укладывать человека при измерении вещей: вдоль вещи или поперек. Люди того времени были очень конкретны, и метр представлялся им не абстрактной единицей измерения, а шершавым деревянным бруском с делениями, нанесенными химическим карандашом. Простой польский крестьянин и вовсе не мог представить себе метр, ибо его душа состояла всего приблизительно из тридцати сантиметров тридцати неструганых занозистых брусочков, большая часть которых была привязана к дому и к натуральному хозяйству. И только два, пусть еще нескладных, суковатых метра величественной души польского ученого Николая Коперника располагались на крыше в любую погоду, где он разглядывал солнце, луну, звезды и другие небесные тела в примитивный телескоп, построенный из дождевой трубы и бычьего плавательного пузыря. Он думал о прошлом, настоящем и будущем, о том, что настоящее - это всего лишь место, где будущее затаптывает следы прошлого, и от этого пыль поднимается столбом и заслоняет небесные тела от взоров ученых. В это самое время другие ученые роются в этой пыли, выкапывают окаменевшие кости доисторических рептилий и по ним точно восстанавливают место, время и детали исторических событий, таких как распятие Христа, взятие Бастилии и Трафальгарская битва. Другие ученые выкапывают нехитрую утварь прошлых столетий, такую как золотые украшения, гробницы, мумии, скафандры пришельцев, ковбойскую шляпу Мономаха, фрески, свернутые в пыльные рулоны, и многое, многое другое. Коперник вспомнил, что так и не побывал на докладе группы археологов, нашедших прекрасно сохранившуюся противотанковую мину. Доклад не состоялся в связи с тем, что ученые не смогли сохранить бесценный экспонат. Стоя на крыше, Коперник поеживался от холода и утешал себя тем, что ему не так жарко как коллеге Джордано Бруно. В то время как одни ученые по костям и черепкам пытались восстановить прошлое, а политики - склеить его с настоящим, Коперник вычислял по траекториям небесных светил будущее планеты Земля, и ничего хорошего в этом будущем не находил, что впрочем, совпадало с исследованиями археологов, согласно которым от древних рептилий остались одни лишь окаменевшие кости, от Трои - золотые украшения, от Помпеи - пепел, а от многого чего другого и вовсе ничего не осталось. Все это доказывало, что французы изобрели свой метр в высшей степени зря, потому что что им не меряй, все равно оно от этого никак прочнее не станет и дольше на Земле не продержится. Впрочем, французы всегда были вздорными людьми, не в пример англичанам, которые изобрели пинту не по вздору и не по праздности, а по здравомыслию, потому что надобно же человеку знать, сколько ему положено выпить, чтобы не думать о мрачных перспективах и ждать своего конца весело, с удовольствием, ну и не без пользы, конечно.

Я больше не летаю во сне

Я больше не летаю во сне, и наверное никогда не полечу. В детстве я летал во сне очень-очень часто, почти каждую ночь. Мои полеты почему-то всегда происходили в какой-то школе, не в нашей, но очень похожей на нашу. Эта школа была совершенно пуста, и когда я шел по ее коридорам, всюду порхало и трепетало эхо от моих шагов. Я летал по пустым рекреациям, по актовому залу, залетал порой в спортзал, где был высокий потолок, и на этом огромном потолке были вкривь и вкось прилеплены грязные светильники с пыльными люминесцентными колбами, а еще висели деревянные кольца, похожие на большие бублики, и толстые лохматые канаты. Нет, сначала, наверное, надо рассказать, что я делал, чтобы взлететь. Это было не очень просто. Надо было поджать что-то в животе и осторожно и плавно начать двигать ногами, не совсем так, как на велосипеде, но похоже. И даже не так: дело было не во внешней сути движений, а в их пластике, в их внутренней наполненности. Мне никогда не удавалось повторить этих движений наяву. Иногда я и во сне не мог выполнить движения правильно, и тогда я не мог взлететь. Уже сравнительно недавно я ходил к китайскому мастеру заниматься ушу, и один раз на занятии я понял, что некоторые движения из тех, что мы разучивали, напоминают мне о моих детских полетах. Так вот, я начинал делать эти движения, и мое тело каким-то образом повисало в воздухе, не теряя при этом своего веса. И если я правильно и скоординированно двигался, то я успешно взлетал под самый потолок. Почему-то я почти всегда летал по совершенно безлюдной школе. Наяву я иногда писал на школьных стенах всякую ерунду, но почему-то я ни разу не додумался во сне, что можно писать на потолке. Я обследовал все, что было наверху - лампы, вентиляционные решетки, датчики пожарной сигнализации, слуховые окна и прочие штуковины, которые принято помещать под потолком. Очень часто я цеплялся за эти предметы, иногда ударялся, не больно, но неприятно, и в конце концов мне это надоедало, и я ужасно хотел вырваться наружу и полетать там, высоко и свободно. Но я никогда не находил выхода. Примерно раз в месяц мой ночной полет был поистине ужасен. В школу вдруг приходили все те, кто в ней учился, и устраивали на меня большую охоту. Меня гнали всей школой вдоль меловых потолков и уродливых стен, покрашенных коричневой половой краской с пупырышками. Я спасался от своих мучителей, летя впритирку к потолку, прячась за колонны, обдирался в кровь о верхние перекладины высоченных дверных проемов. Меня настигали, в меня летели грязные тряпки из туалета, жеваная бумага и просто плевки, меня пытались достать ручкой от швабры и багром с пожарного щита. Мне стоило бешеного напряжения удержаться в полете и избежать юных линчевателей, гнавшихся за мной с искаженными от ярости и от зависти лицами. Я пытался улететь от них, улететь вон из этой проклятой школы, я лез в какие-то маленькие окошечки и не пролезал, я пытался отодрать вентиляционные решетки, но они не поддавались. Окна и двери были почти все закрыты, а если я видел открытый выход, - дверь или окно - то там уже стоял один из загонщиков, готовый схватить меня и держать, пока вся стая не подбежит и не растерзает. Однажды, уже совсем взрослый, я ловил синицу, запертую в вагоне электрички. Из этой маленькой птицы исходило столько страха и отчаяния, что я неожиданно вспомнил свой давно забытый детский ночной кошмар. Я поймал синицу и выпустил в воздух, пронизанный железнодорожными гудками и грязный от тепловозного дыма. Глядя, как она в панике улетает прочь, я вдруг до боли ярко вспомнил свои детские полеты и понял, что эта синица уже никогда не будет прежней беззаботной синицей, какой она была до этого рокового вагона.