Один человек - Михаил Бару

Ветер воет так, как будто у него украли только что полученную зарплату за полгода и ключи от водительских прав на паспорт. Рот приоткроешь, и слова с языка сдувает мгновенно. Даже те, что хотел загрызть до букв, до палочек и крючочков, до точек над и, а потом незаметно сплюнуть куда-нибудь в уголок. А они раз — и вылетят… Вроде и размером с воробья, не больше, а как на шляпу начальству или забор… да расплывутся… А те, другие, которые, может, ещё и меньше, но хрустальные, но хрупкие, которые вылизываешь прежде чем сказать, которые на ветер ни за что, которые простуживаются от неосторожного выдоха, от которых щекотно в горле, которые надо осторожно с языка на язык, из губ в губы… те не складываются. Кто ж их знает, почему.

ночной снегопадслова, слетевшие с твоих губтают на моих

Погода совершенно нелётная. Хочется вобрать в себя шасси, чтоб не мёрзли, и прилечь где-нибудь на запасной полосе. Чтоб хорошенькая стюардесса, прибираясь в пустом салоне, щекотала пылесосом в разных местах… Стюардессы такие затейницы, когда между рейсами. А небо сегодня в мелкую дырочку. Поэтому снежинки крошечные. Будь такие слёзы у девушек — они бы не катились по щекам, а висели в воздухе, как туман. И всё было бы, как учили наизусть. Дыша духами и туманами, она садится у окна. Наверное, кто-то её обидел. Какие-нибудь кролики с глазами пьяниц. Теперь везде кролики. В какой ресторан ни зайди. И только она — одна.

Снег и ветер. И ни один не хочет перестать или уступить друг другу. Если есть дровни, то на них можно обновлять путь каждые пять минут. А если «Ока», то лучше её оставить дома. Не вытаскивать из обувной коробки. В Москве так и вовсе объявили штормовое предупреждение. Ружья не брать, из метро не выходить. У нас, конечно, не столица, но лифт в доме на всякий случай отключили. Чтоб не создавать пробок в лифтовой шахте. Соседа встретил по лестничной площадке — он ни сном, ни духом перегаром, потому как ехал не на своей машине. Друзья домой принесли. Ему жена объявила штормовое по дороге в спальню. Мужика завалило табуреткой и осколками трёх тарелок. Он из-под завала мычит последними словами. Выбраться не может. Ну, помычал-помычал и уснул в слезах и осколках. И тут на него потепление фронтом как найдёт!.. Как развезёт… Такие, я извиняюсь, паводки… Такие селевые потоки… Кое-как потом отполз в сейсмически безопасный санузел. Заикнулся было о какой-никакой компенсации за разрушенное стихией лицо, но куда там… Про сил меня монетизировать ему льготу на лекарство как инвалиду первой семейной группы. В самый последний раз. Если б я был член правительства, не говоря министр финансов, то отказал бы, не задумываясь. Но я даже не местное начальство. Просто сосед. И его жену, и тёщу видел на расстоянии выстрела из рогатки. Как тут откажешь…

Вообще такая ерунда была с этим апрелем посреди января. В середине зимы, как раз к началу окончания празднования Нового года — набухшие почки и печень зелёная трава. Мало того, стали возвращаться веснушки. Обычно-то они как улетают сразу после бабьего лета в тёплые и солнечные края — так до весны их и не жди. Сразу после грачей и возвращались. А тут — здрасьте! Что-то сбилось у них в настройках. К примеру, улетали с маленького, вздёрнутого носика на лице смешливой девчонки лет восемнадцати, а вернуться угораздило на румпель таких размеров… Ещё и с бородавкой на самом кончике. Мечутся по лицу встают на уши, чтобы углядеть среди изменившегося пейзажа то самое место, с которого они улетали. Всё напрасно… Хотя чему тут удивляться? Порядка теперь у нас нет ни в чём. Откуда ж ему взяться у веснушек?

Мороз сегодня трескучий. В такую погоду хорошо при расставаниях посылать воздушные поцелуи. Они замерзают в разноцветные крошечные кристаллики. Если долго прощаться, то можно набрать их целую пригоршню. Принести домой и спрятать в морозилку. Потом или даже совсем потом доставать по одному и прикладывать к губам, а то и просто слизывать с ладони. Зимой поцелуи прикладывают к озябшим пальцам, а теми, которые долежат до лета, хорошо остужать горячий лоб. Два-три таких кристаллика на стакан воды — и вода превращается в шампанское. Чаще всего в сладкое, реже в полусладкое, а бывает, что и в брют. Но иногда… от них остаётся просто мокрое место. Солёное и почти незаметное.

Ну и метелище. Умей Ярославна на путивльской стене так стенать и завывать, как этот ветер за окном, — Игоря отпустили бы домой с запасом продуктов, тёплых вещей, да еще и на попутной лошади. На улице, перед институтом, не видать ни одной, даже самой завалящей, зги. В такую погоду работать тяжело. А вот зевать в окно, почёсывать кошку или женщину за ухом, думать короткие мысли спинным мозгом — легко. Ещё лучше обедать. Идти-то мне недалеко, потому как деревня. Да и при таком ветре не столько идёшь, сколько низко летишь в условиях нулевой видимости. К обеду лететь легко, потому что курс держишь прямо на запах чеснока в борще со сметаной, потом на полпути делаешь поворот на запах запечённой свинины на рёбрышках и уже на подходе к дому чуть-чуть доворачиваешь влево на запах вишнёвого компота с ватрушками. А вот обратно на работу… просев ниже ватерлинии… да крутым бейдевиндом… Куда идти? На запах? Чем пахнут ремёсла… особенно моя химия… На этот запах только под конвоем ходят. Три раза сбивался с дороги и возвращался обратно. Первый раз на запах чеснока в борще со сметаной. Второй раз на запах… а уж третий… Так и не дошёл до работы. Лес-то у нас рядом, и если б мой институт был волком, то, конечно, мог бы… Но он не волк. А дома всегда найдётся чем заняться. Зевать в окно кухни, потом спальни, потом… можно попросить, чтоб почесали за ухом. Мурлыкнуть, потереться об… ну, как получится. И почешут. Обязательно.

Двадцать третье февраля. Днем показалось, что пришла весна. Не то чтобы пришла, а забежала на минутку. Даже и не забежала, а так… бывает, когда позвонят по телефону и ломающимся баском, волнуясь, спросят: «Юля дома?» И, услышав, что забегала на минутку и уже успела уйти к подружке, вздохнут тяжело, а на вопрос «Что передать?» пообещают перезвонить попозже. А под вечер опять зима… и в чай сахару кладёшь две ложки с горкой, и из певчих птиц только закипающий чайник на плите. Только и есть весеннего, что мандариновый, сандаловый и жасминовый запах на донышке пыльного и пустого флакончика твоих духов. И пробрался этот запах так глубоко, что мечтам щекотно, и они, точно разноцветные шарики, наполненные гелием, летят и летят вверх, смеясь и волнуясь на тёплом майском ветру в студёном февральском небе.

Сижу, курю. В полуоткрытое окно залетела снежинка и не может вылететь обратно. Всё кружится, бьётся о стекло… Того и гляди растает. Сбегал к соседям, взял стиморола с зимней свежестью. Сижу, не курю, жую и дышу на неё, чтоб не растаяла… А помнишь, как ты залетела в закрытую дверь? Как не хотела вылетать обратно… как кружила по комнате и билась о мою голову скалкой… как я стал дышать зимней свежестью в ледяном подъезде…

Мартовский снег идёт из последних сил. Цепляется за ветви сосен, за края крыш, крылья ворон, липнет к прохожим, валится, как подкошенный, на землю, на спины серых целлюлитных сугробов. Всхлипывает под ногами промокших ботинок. В такую погоду лучше дома сидеть. В смысле валяться на диване и выдумывать женщин из головы. Весной надо непременно выдумывать их из головы. Насовсем. Иначе они забивают её напрочь. Ещё и перепутывают извилины до морских узлов. А выдумаешь её из головы — и легче. Хотя бы на время. Просторнее. Только не надо её задумывать обратно. Но это плохо получается. Как-то она всегда умудряется дверцу в твоей голове держать приоткрытой. Не знаю как. Хочет — выйдет, а хочет — зайдёт. Как к себе домой. А может, у неё ключик есть. Может, даже и золотой… От этой пустой и пыльной каморки за нарисованными очками, бородой, усами и погасшей трубкой. Потому и пустой, и пыльной, что без неё.

…И буквы не успевают. Потому что подуманное уже улетело, и ты ему вдогонку бросаешь буквы горстями. И они летят. Там холодно, в сером, не по-весеннему зимнем небе. Если по отдельности, то каждая буква окоченеет, не долетит. Поэтому они сбиваются в слова. Есть такие слова, внутри которых тепло. Даже на морозе. Всего одно слово может обогреть целое предложение, а то и письмо. Письмо получается низачтонеразрывным. Так и летит всё, цепляясь друг за друга гласными и во всем согласными, причастиями и исповедями, наречиями и напевами. И прилетает тёплым. И успевает отогреть уже начавшие замерзать губы…

Двадцать девятое марта. Утром — минус двенадцать и северный ветер. На обочине кучка грачей выясняет отношения. Гвалт невообразимый. Разобрать можно не всё, но отчётливо слышно, как один кричит: «Пустите меня! Я сейчас этой суке, этому ворону позорному, который каркал, что пора лететь, что здесь весна, — клюв обломаю!» Рядом, на ветках клёна, недоумевает стайка снегирей. Они, кажется, определились. Перезимуют в наших краях всю весну. Может и лето. А там видно будет.