«Третья сила» - Иван Дорба

Убедившись, что за ним не следят, Буйницкий двинулся в сторону улицы Кнеза Милоша, а еще через десяток минут страхующий его Граков подтвердил: «Опасности нет», — и они оба шмыгнули во двор, где жил Жора Черемисов.

Место первой встречи — Дубоки поток на окраине Белграда — в пору ненастья было непроезжим для машин, а в эту снежную зиму добираться до разбросанных по сторонам речки домиков можно было только по протоптанным в снегу дорожкам.

На другой день Павский проехал на своей машине до самого конца улицы Мали вук и остановился у крайнего дома за час до встречи. Потом, сообразив, что его черный «рено» снизу заметен, отогнал его назад и поставил впритык к кирпичной стене какой-то конюшни; захлопнув дверцу и нахлобучив на глаза шапку, из-под которой торчал его длинный нос, замаршировал, как журавль, в сторону Дубоки поток — никогда не замерзающей, узкой, но глубокой речушки, вытекавшей из-под горки. Постояв на берегу, он уверенно свернул направо, дошел до небольшого стога сена, уселся под ним, сунув перед собою в снег сломанную ветку. Вытянул ноги, обутые в высокие охотничьи сапоги, вытащил из-под бортов теплого пальто бинокль и принялся изучать домик со двором, где, как ему доложил Бабкин, назначена его встреча с руководством «Союза советских патриотов».

Прошел час. Ничто не свидетельствовало, что в доме напротив есть люди. Минул еще час. Павский продрог, мерзли руки, ноги, а тут еще поднялся лютый ветер… Поземка срывала с сугробов и наметов сыпучий снег, вздымала его вверх, закручивала вихрями и с бешеной быстротой мчала по долинке. Наконец кто-то показался на крыльце дома. Это была закутанная в платок женщина. Она поглядела на затянутое серыми тучами небо, сбежала с крыльца и пустилась бегом к стоявшему в глубине двора отхожему месту. Павский плюнул, поглядел на часы и окинул взглядом всю близлежащую долинку Дубоки поток. Кругом ни живой души. Даже собаки, не привыкшие к таким морозам, куда-то попрятались. Время приближалось к трем. «Что-то случилось? Неужели провал? Скорей всего отложили свидание. Терпение! Никуда они не уйдут». И Павский по привычке вытянул подбородок, отбросил в сторону ветку, поднялся и зашагал к своему «рено». Когда он подходил к машине, из ворот двора, где находилась конюшня, вышли двое. Они возникли неожиданно, словно его поджидали. «Оглянись, — подсказало ему "шестое чувство", — за спиной враги, берегись!» Но дворянская честь офицера Измайловского лейб-гвардии полка не позволяла показать трусость. До машины оставалось несколько шагов, когда он увидел сидящих в машине людей… Попытку сунуть руку во внутренний карман пальто за пистолетом остановили шедшие сзади.

— Спокойно, полковник! — приказал знакомый голос.

«Капитан Хованский? Он всегда был мне подозрителен! Как же я промахнулся?» — мелькнуло в мозгу в те секунды, когда его обезоруживали и вталкивали в машину, ловко завернув руки назад. Ему вспомнились Билеча, кадетский корпус, застолье у гостеприимного старого Гатуа, генерал Кучеров, Скачков, красавица Ирен и Людвиг Оскарович Берендс с его фальшивой улыбкой, шаркающими ногами и непрерывно кланяющийся. Еще ключ от сейфа… — все это промелькнуло молниеносно, монтажными кадрами и сгинуло, заслоненное липким страхом и предчувствием роковой, неизбежной смерти…

Его заставили спуститься с сиденья на пол, накрыли голову черной тряпкой и, приставив нож к затылку, предупредили, что пустят его в ход, если он хоть пикнет. Последнее, что он увидел, была спина Черемисова, который в немецкой шинели сидел за рулем. Машина постояла еще с полчаса и тронулась. Ехала долго. Павский догадывался, что его везут в сторону Смедерова. Сидеть, согнувшись в три погибели, ему, высокому, длинноногому, было больно, ног своих он уже не чувствовал, трудно было дышать. Наконец машина остановилась.

— Ну вот и прибыли! — отворяя дверцу и выходя, громко сказал Граков. — Николай, помоги полковнику увидеть божий свет. Здесь ему разрешается кричать.

Буйницкий снял с головы Павского тряпку, втащил его на сиденье и беззлобно, даже со снисхождением и грустью произнес:

— Посидите, отдышитесь, господин полковник…

К машине подошли какие-то люди в крестьянской одежде, с карабинами за плечами. Один из них, высокий, черноволосый, положил большую, тяжелую руку на плечо Буйницкого и поприветствовал:

— Здрав био, Никола! Како си? «Ымынынык»!

— О! Давненько тебя не видел, Любиша Стаменкович! «Ы» научился произносить, молодец! Никогда не забуду, как в кафане «Код Далматинца» на Ташмайдане вы с Зорицей спектакль с портфелем Вергуна проводили. Артисты!

— А как Зорица?

— Зорица сына Аркадию родила!

«Они не стесняются при мне обо всем разговаривать. Значит, это конец?» — холодея, подумал Павский.

Полузанесенная снегом хижина рыбака на сваях стояла неподалеку от замерзшего Дуная, ее высокая черепичная кровля прикрывала деревянную пристройку для хранения сетей. В довольно просторной комнате, обшитой досками, куда все вошли, на очаге горел огонь. Пахло ракией. Варили «шумадийский чай»[2].

За большим столом на скамейках и треногих табуретках уселись Хованский, Зимовнов, Черемисов, серб, которого Буйницкий назвал Любишей, и еще двое незнакомых, тоже, видимо, сербов. В стороне, в углу, опустив голову, съежился Бабкин. Павскому предложили сесть с ним рядом. У двери остались стоять Буйницкий и два серба.

— Товарищи! — поднимаясь, начал Хованский. — Нам предстоит выполнить долг патриотов, борцов с фашизмом, покарать предателей Родины, предателей страны, которая их приютила, предателей своих сотоварищей по эмиграции… Бывший полковник Павский, сотрудничая с фашистами…

— Я не бывший полковник! Не вам лишать меня чина, в который произвел меня государь император! Я не предатель! Это вы предали Россию! Вы отдали ее на откуп синедриону и на разграбление дикому хаму! Вы загубили Россию, разрушили и расхитили ее богатства, вы отняли у ее народа здравый разум, лишили веры в Бога! Вы… — Глаза Павского вылезли из орбит, нос побелел, на губах пузырилась пена. Он выкрикивал слова громче и громче, переходя на визг. — Именем Всевышнего Бога, именем нашей Святой Руси… — Павский поднялся во весь рост, поднял левую руку, которая коснулась деревянных стропил, сунул правую за пазуху, словно хватаясь за сердце, — проклинаю…

У Буйницкого, стоявшего возле двери в двух шагах от «скамьи подсудимых», слова полковника вызывали только жалость, он слышал подобное и только думал: «Истерик! Чего доброго, кондрашка стукнет, за сердце вон хватается!» Но рука полковника сжималась в кулак, и Буйницкий догадался, что у того за пазухой, наверное, спрятан другой пистолет, рукоятку которого он сжимает. «Мы ведь его толком не обыскали!» — И кинулся к нему.

В тот же миг Павский выхватил из-за пазухи руку с зажатым в ней браунингом и, направив его в сторону Хованского, крикнул:

— Умри же! — и выстрелил…

Полковник попадал в брошенную монету с двадцати шагов и не промахнулся бы сейчас, если бы на мгновение его не опередил Буйницкий, оттолкнув резко руку в сторону. И тут же подоспевшие на помощь стоявшие у двери сербы вырвали пистолет.

Остальные, как завороженные, следили за происходящим, никто подобного не ожидал. Никто поначалу не заметил, что сидевший на скамье Бабкин завалился назад, и, только когда он рухнул на пол и начал биться в предсмертных судорогах, поняли, что пуля попала в него. Павский безвольно, как мешок, опустился на скамью и тупо уставился на своего осведомителя, из шеи которого фонтанчиком била кровь.

Бабкина унесли, наспех вытерев образовавшуюся лужицу. Павский сидел неподвижно, уставясь в пространство, плечи его опустились, лицо побледнело, осунулось, кожа на лбу и висках собралась в морщины, глаза посоловели, он лишь вяло шевелил пальцами и, казалось, о чем-то сосредоточенно думал. Но он ни о чем не думал, в голове было пусто, перед глазами вставали, как сквозь дымку, далекие картины прошлого, и вдруг ему померещился сон, который он видел еще в детстве: он сидит, как сейчас, в мрачном темном помещении, смотрит в черную пасть чердачного люка и видит серую волосатую спину… Так вот он, страшный, вещий сон, так крепко засевший в его памяти. Такой же унылый закут, черный чердачный проем и та же страшная волосатая спина, чуть покачивающаяся из стороны в сторону, на этот раз не во сне, а наяву!…

Он опустил глаза, во рту стало горько, по спине пробежали мурашки, тело налилось ужасом. Все существо, каждый нерв, каждая клеточка кричали: «Смерть!» Вся воля была сосредоточена на том, чтоб больше не посмотреть в черный проем, на волосатую серую спину. Он не знал, что «сатана» на чердаке — всего лишь покачивающаяся на сквозняке рыбачья сеть…

Бывший адъютант Корнилова рассказал, что в январе 1940 года тремя выстрелами в спину убил Ивана Абросимовича; организовывал это убийство начальник русского отдела УДБ[3] Губарев, а выследила Абросимовича немецкая разведка, агенты абвера, в частности Людвиг Оскарович Берендс. С каким-то тупым равнодушием Павский рассказал о деятельности «1Ц» «Охранного корпуса», назвал сотрудников отдела и тайных агентов. Словно сквозь сон, едва шевеля губами, он безвольно называл фамилии: