Люди хаоса - Андрей Эдуардович Кружнов

КОРОБОВ (подталкивая Семёна к столу). Семён, ну что ты как неродной – давай налегай, директор разрешил.

 Любовь Васильевна подносит ему полную рюмку.

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Давайте, Семён Аркадич, за Азап Калиныча.

ШУМЯКИН. Не надо за меня. За процветание музыкальной культуры и нашей филармонии.

СЕМЁН. Ну да, за это грех не выпить.

Семён выпивает, и Любовь Васильевна тут же ему подсовывает бутерброд с колбасой.

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Кушайте побольше мяса для мужской силы.

ШУМЯКИН. Любовь Васильна, не развращай сотрудников… Лучше бумажку мне принеси.

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. В смысле?

ШУМЯКИН. Господи, чистые листы бумаги и ручку мне можешь принести?

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Так бы и сказали. (Выходит из кабинета.)

ШУМЯКИН. Виталик, поухаживай за братом, а то вижу, он стесняется.

КОРОБОВ. Конечно. (Наливает ещё рюмку.) Давай, Семён, вдогоночку… не отставай от общества.

ШУМЯКИН. Семён, скажи честно, ты знал про письмо в Москву?

СЕМЁН. Какое письмо?

КОРОБОВ. Дугова в Москву, в Министерство культуры, письмо накатала. Там полфилармонии подписей. Против дирекции.

СЕМЁН. Нет. Даже не слышал.

КОРОБОВ (Шумякину). Не будут они моему родственнику подмётные письма подсовывать – мало ли чего. (Семёну.) Ты пей давай, не держи тару.

Семён вливает содержимое себе в рот одним махом. Любовь Васильевна возвращается с несколькими листами бумаги.

ШУМЯКИН. В общем, облили всех дерьмом: Виталика твоего, меня, главбуха – всё начальство. Ну, типа, в новую филармонию въедем с новым начальством. Да и музыкантов, думаю, не всех с собой заберут.

СЕМЁН. Ничего не понял – кто не заберёт?

КОРОБОВ. Инициативная группа.

ПОДГУЗЛО. Я так понимаю, это несколько музыкантов, которые решили, что они лучше всех. Они будут решать судьбу филармонии и всех нас.

СЕМЁН. Кто это?

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Ваша любимая Карина Дугова.

СЕМЁН (криво усмехаясь). Скажете тоже – любимая. Я из-за неё уже вторую неделю на нервах… как заведённый.

ШУМЯКИН. Вот, Семён. И терпеть это не надо. Не надо унижаться перед Дуговой.

СЕМЁН. Я ни перед кем унижаться не буду.

ШУМЯКИН. Правильно, поэтому напиши письмо в поддержку филармонии и всего руководства.

СЕМЁН. Руководства?

КОРОБОВ. Про руководство можешь не писать. Просто в защиту филармонии.

ПОДГУЗЛО. Ну да, так патриотичнее.

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Вот здесь удобнее… (Кладёт на стол большой кожаный фолиант, а сверху листок.) На умной книжечке. Пишите себе в удовольствие. (Протягивает ему ручку.)

СЕМЁН. Как-то это…

КОРОБОВ. Не бойся, мы продиктуем, тебе голову не надо ломать.

СЕМЁН. Да я не об этом. Почерк у меня жуткий… Да и после этого дела (щёлкает пальцем себя по горлу) муть в голове такая…

ШУМЯКИН. Семён!.. Никто же не говорит, что это прямо сейчас нужно. Потом зайдёшь, вместе напишем.

КОРОБОВ. Да ну, зачем в долгий ящик откладывать. По-быстрому начиркаем…

ПОДГУЗЛО. Нет-нет, господа, тут нельзя скоропалительно. Надо всё обдумать, взвесить…

КОРОБОВ. Да что вы, ей-богу! Кого там взвешивать!..

ШУМЯКИН. Виталий, не кипятись, худрук прав.

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Секундочку! Давайте сделаем проще: пусть Семён Аркадич подпишет внизу чистый лист, а мы потом впишем всё, что надо. И не будем у человека драгоценное время отнимать, и сами как следует подумаем – такие вещи впопыхах не делаются.

ШУМЯКИН (гордо). И кто скажет, что я плохой директор? Во какого главбуха нашёл!

СЕМЁН. Опасно.

КОРОБОВ. Чего опасно?

СЕМЁН. Да мало ли: кто-нибудь возьмёт и впишет «прошу уволить по собственному желанию». А внизу уже подпись моя.

КОРОБОВ. Семён, ты дурак, что ли?

ПОДГУЗЛО. Семён Аркадич дурачится. Он знает, так никто не может поступить.

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Свидетелей слишком много.

ШУМЯКИН. Семён Аркадич, слово директора – как только напишем, сразу же тебя вызову, прочтёшь и утвердишь! Без твоих санкций использовать никому не позволю!

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА (поправляя). Без разрешений вы имели в виду.

ШУМЯКИН. Любовь Васильна, не мучай меня словами, я в этом не силён. Давай, Семён, выпьем на брудершафт!.. (Наливает себе и Семёну.) Любовь Васильна, не пожадничай, выпиши премию Семён Аркадичу. Прямо щас!

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Выписываю. Пять тысяч. (Достаёт из стола директора купюру и кладёт перед Семёном.) Примите.

СЕМЁН. Ладно. (Кладёт купюру себе за пазуху.) Буду надеяться, Виталий Витальевич, не допустит никаких махинаций с моей подписью.

КОРОБОВ. Сеня, я за троюродного брата любого расшибу! – с разбегу, как старый шифоньер.

ШУМЯКИН (дрогнувшим голосом). Виталик, ты человек.Если б у меня был такой брат, я бы с ним хоть в разведку.

ПОДГУЗЛО. Такие люди редкость. Мамонты.

КОРОБОВ. Семён, чего ты замер-то, блин?

Семён так и стоит над листом с ручкой, будто скульптура.

СЕМЁН. Да вроде как неприлично это.

КОРОБОВ. В смысле?

СЕМЁН. Вдруг кляузу кто-нибудь от меня напишет?..

ШУМЯКИН. Семён, неужели ты обо мне так думаешь? О своём директоре?

СЕМЁН. Мало ли, кто-нибудь зайдёт и воспользуется.

ШУМЯКИН. Сейф видишь? (Указывает на сейф.) Как только ты подпишешь, я бумагу сразу туда спрячу, а ключ в сейф Любовь Васильны положу и опечатаю, потому что там деньги лежат. Видишь, я даже не побоялся тебе такую секретную информацию выдать.

ПОДГУЗЛО. Семён Аркадич, мне даже как-то неловко перед директором…

СЕМЁН. Ладно. (Машет рукой.) Если что случиться, моя совесть чиста, как этот лист… Вот… в двух экземплярах!

Семён делает внизу две подписи на двух чистых листах – и бросает ручку об стол.

Всё! Забирайте.

Дальше возникает оживление в пьяной компании, бестолковые разговоры, хаотичное движение по кабинету, как это обычно бывает у пьяных людей. Какие-то выкрики, смех, обрывки фраз, скомканные разговоры, непонятные жесты, телодвижения… Эта сцена полностью зависит от бурной фантазии актёров и режиссёра.

ШУМЯКИН. Так, я бы попросил налить, Семён Аркадичу. Штрафную, он с нами не с самого начала…

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Самообслуживание… Витал Талыч!..

КОРОБОВ. Агусеньки?

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Говорят, после ремонта в филармонии будет три сцены.

ПОДГУЗЛО. Обязательно! Для оперы и балета, для симфонического оркестра, для эстрадников…

ШУМЯКИН. Какие на хрен три сцены! Мы на одной-то не знаем чего показывать. Они в управлении себе галочку поставят, в Москву отрапортуют о завершении ремонта, а у нас элементарных прожекторов нету. Оперу они захотели! Эстраду! Семён, сыграй им эстраду…

СЕМЁН. Жалко баяна нет… Я могу на ложках постучать… (Стучит ложками по бутылкам.)

КОРОБОВ. Сеня, стекло кокнешь! И так денег нету.

ШУМЯКИН. Не ссы, Виталик, на столичных гастролёрах бабки заработаем – стёкла купим.

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Азап Калиныч, не выражайтесь! Говорите «сикать».

ПОДГУЗЛО. Я могу вместо музыки себе по животу постучать… Смотрите, целый номер!.. (Стучит себя по животу и издаёт ртом пукающие звуки.)

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА (напевая). «Я танцевать хочу, я танцевать хочу до самого утра!.. Как будто два крыла… тари-ра-ра-ра-ра…»

СЕМЁН. Я с детства мечтал на ударных играть… Чё мне этот баян сдался?..

КОРОБОВ. Завтра сам пойду концерты продавать… Я сам! Пусть смотрят, уроды тупые!..

ПОДГУЗЛО. Надо рукой, рукой вот так вот надо!..

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Ай, я щас упаду!..

ШУМЯКИН. Хоп, хоп!.. Ножкой топ, топ!..

СЕМЁН. Ещё, ещё!.. Где, бли-ин?..

КОРОБОВ. Ничё уже нету…

ШУМЯКИН. Всё есть… всё есть…

СЕМЁН. Да там они…

ПОДГУЗЛО. Ничего не понимаю…

КОРОБОВ. Куда он хотел-то?..

ЛЮБОВЬ ВАСИЛЬЕВНА. Отстаньте…

СЕМЁН. Ну да, ну да… Прямо так…

Дальше уже слышатся нечленораздельные звуки, человеческие фигуры превращаются в тени,