Сочинения - Каллист Ангеликуд

14. О благах, следующих из божественной любви

Когда присутствует в душе любовь, не только исчезает и обращается в бегство весь рой страстей, но и процветает, как сказано, любовь к ближнему, боголюбезное смиренномудрие, умиротворение, добросердечие и великодушие, особенно же вера, надежда, радость, а вкратце сказать — вручаются душе плоды Духа. И все три части ее от преизбытка <даров> должным образом исцеляются: оставляет она гнев и успокаивается от привнесения добродушия и любовной радости, а вожделение переходит в жажду и стремление к прекраснейшему блеску ослепительного сияния божественных красот в созерцании Того, Кто первый поистине желанен, Кто неизмеримо превосходит все благое и желанное, поскольку от Него, через Него и в Нем все благое, прекрасное и желанное. Рассуждающее же начало благодаря любовному единению с тем, что и является по преимуществу мудростью, неустойчивое и несмышленое в созерцании Бога, в любовном восхождении и соединении, умудряя ум, исцеляется тем самым в рассудке. Благодаря этому ум чудесным образом совершает для себя некий божественный круг, ибо всеблаженная любовь, просиявающая из созерцания Бога, усиливает созерцание Бога и таким образом также расширяет его, сама как бы порождаемая созерцанием и его, в свою очередь, порождающая. Ибо, пригвождая ум вместе с ведением к Богу, приуготовляет его как к видению откровений многих несказанных созерцаний и таинств, так и к обоживанию, посредством чего, со своей стороны, еще большей становится любовь, все время порождая и порождаясь у Бога, беспредельного и вечного, и, таким образом, установив причастного ей в достоинстве ангелов (раз именно они постоянно созерцают лик Отца нашего Небесного, как сказал Господь), из чего следует для облиставаемых божественными лучами разумная необходимость духовно и прилично питаться любовью в неостановимом по своему порыву обращении к Богу и красоте Его великой, присносиятельной и блаженной.

15. Пространное изложение о божественной любви с начала до конца

Не худшим, пожалуй, и ничуть не излишним покажется подробнее сказать о любви, ибо она царица всех добродетелей. Посему, если кто укажет ее происхождение, тот сможет указать и чего достигает она, чтобы превзойти себя в совершенстве. Ибо не только приятным удовольствием для души является упоминание и рассказ о ней [любви], но и, в чем я уверен, освящением. Ведь в том, кто, так сказать, несет ее в лоне своем, соединяется душевная простота со смиренномудрием; [пребывающая] же в безмолвии вера порождает [ее], а беспристрастие вскармливает и без труда увеличивает вечный поток слез; открытость сердца утверждает ее и укрепляет духовным огнем. Совершенствует же ее единение в созерцании Бога и просвещение.

Поэтому нетверд [бывает человек], и некоторым образом недостает ему чистого сердца, поистине мало способного к колебанию, пока ум его не будет поглощен сколько — нибудь в простом и единящем созерцании Бога. Ибо так же, как естественно следует за плотским чувством порыв и стремление к чувственным предметам (разумеется, что не могло бы возникнуть желания к чему — либо, вовсе не виданному или не познанному так или иначе), таким же образом, хотя любовь есть предмет духовный и по природе сообщница уму в умопостижении, однако даже несмотря на это нелегко убедить [человека] в любви, которую он узрел лишь каким — то душевным чувством, но еще не духовным. Но даже если кажется, что достиг он любви, поистине весьма слаба и немощна его любовь, как будто лишь по слуху и издали, не видя, но лишь по простой чувственной страсти, свойственной чувственному, устремился он [к ней]. Ведь стремление его неясно и, так сказать, удоборассеиваемо пред достижением чувственного, ибо всякое вожделение чего — либо чувственного происходит через чувство, а не через что другое; и всякая любовь к умопостигаемому посредством созерцания и предводительства ума равно направлена на умопостигаемое. И если бы не стал ум при подобающем предводительстве проводником любви, то не только нелепой и темной, но и вовсе никакой справедливо было бы назвать такую любовь, а скорее, что даже и призраком любви, а если <все — таки> любовью, то какой — то несовершенной и немощной.

Ибо как новорожденный младенец, хотя и человек по природе, не может, пожалуй, называться просто человеком по несовершенству своему; также — и даже в гораздо большей степени — состояние беспристрастности может привести в движение расположенность к любви и все то, о чем я только что сказал, но при этом нечто неустойчивое по природе заложено в душе, так что часто она из — за ничтожных причин переменяется, прежде чем достигнет посредством умного света созерцания в Боге и возможного [с Ним] единения. Тогда обретет ум в любви, я бы сказал, крепкие корни, и равно любовь могла бы достигнуть, насколько дано ей, совершенства, когда и созерцающий божественную красоту озарится божественными лучами или, насколько можно выразить словами, просияет, видя сущее на самом деле иначе, нежели прежде, и себя самого мысля другим ведением. И обо всем сродственном и о всякой твари будет иметь он проясненное суждение, которого прежде не имел, до того как узрел Творца всякой твари в светлейших сияниях созерцаний.

16. <3аключение>

Каждый из богомудрых [мужей] превосходно знает это всеобъемлющее, простое и безвидное, таинственное созерцание Бога и главу самой любви, кормилицы ангелов и духовного утешения, явное знамение жительства Бога в [нашей] душе, искоренительницы всяческих страстей, насаждающей всяческие добродетели, охранительницы и усовершительницы всех человеческих благ и доброт, всяческое восхваление которой бессильно, ибо Бог есть любовь.

Святые и боговодимые [мужи] весьма хорошо познали, как сказано, созерцание ее, сотворив ее безупречным оком всех своих деяний, угодных Богу, и делали попечение о ней целью всех своих устремлений в безмолвии — очевидно, что не без Духа, двигавшего их сердечно и сущностно ясным духовным восприятием. Ибо до действия Духа совершенно ненадежно напрягать ум в созерцании, чтобы не учинил нам сатана, стремясь ввести нас в заблуждение, вместо света мрак, а вместо спасения гибель. Ибо всему свой срок, и добродетель, которая не смотрит на сроки, многих погубила. Пусть Бог, изобильный податель благ, воздаст нам должное по своей благодати. <Аминь>.

Каллист Ангеликуд. Слово XVI. О духовной брани и о согласном с ней священном безмолвии. Перевод с древнегреческого М.В. Грацианского под ред. А.Г. Дунаева. Текст помещен с опущением подстрочных примечаний и комментариев с разрешения А.Г. Дунаева по изданию: Путь к священному безмолвию: Малоизвестные творения святых отцов — исихастов. М.: Изд — во Православного Братства Святителя Филарета Московского, 1999. С. 100–118.

Уцелевшие главы Каллиста Катафигиота, обдуманные и весьма высокие, о божественном единении и созерцательной жизни

Св. Каллист Катафигиот известен в основном этим своим сочинением, включаемым в греческое «Добротолюбие» (Filokaliatwnierwn Nhptikwn, Venetiis, 1782; оттуда перепечатка в Патрологии Миня, РG 147, col. 833–942; последнее издание, любезно предоставленное нам о. Валентином Асмусом, Filokalia, т. 5, Aqhnai, 1976), откуда оно было переведено в славянском «Добротолюбии». В русское «Добротолюбие» Каллист Катафигиот не был включен; опущение восполнено переводом Д. Н. Леонтьева (Казань, 1898). В предваряющем греческие издания «Кратком житии» прозвище Каллиста предположительно ведется от именования храма Пресвятой Богородицы «Прибежища» (KatajughV); кем он был, из какого отечества, где вел отшельническую жизнь, неизвестно, «насколько же свидетельствуют настоящие его главизны, муж был поистине во внешней и внутренней философии образованнейший; ибо настолько сей блаженный восклонялся к премирной сокровенности Троической сверхсущности, с соработничеством благодати, и так возносился к боговидению и непосредственному единению и умному молчанию и сверхнепознаваемому неведению, совершенно от всего отрешаясь, через изобилие чистоты, что являлся поистине как бы ангелом и богом по благодати на земле». Высказывается осторожное предположение о его тождестве с патриархом Каллистом Ксантопулосом.

Принадлежность Каллиста к 14 в. видна по месту исихии, молчания, божественной энергии и умного экстаза в его труде. С другой стороны, в нем нет следов паламитских споров и принадлежности к боровшимся партиям. Опыт «умолкания, наваливающегося природно, не намеренно» и лишающего всякого дара слова, у Каллиста так убедителен, что исключает рядом с собой какую-то церковно-политическую партийность. Кроме того, этот поздний неоплатоник, безусловно принимающий христианство как воздух своей эпохи, настолько погружен в сладость открывшегося ему «единения», что скорее через него, со времен Плотина во всем платонизме тождественное, видит и понимает все христианские реалии. В своих экстатических взлетах это философская поэма исихии (тысячелетняя история этого слова и понятия начинается у Плотина), взятой в рамки аскетической дисциплины и отработанной техники духа.