Между Амуром и Невой - Николай Свечин

Через месяц в Псковскую тюрьму пришло определение от окружного прокурора. Знаменитый адвокат Марголин доказал до суда инобытие[20] подследственного Лыкова, и того следовало из-под стражи освободить. Вся цинтовка знала, что инобытие липовое, что Лыков действительно убил в драке человека, но ловкий уход от наказания вызывает только восхищение уголовных. Алексей вышел на свободу с репутацией тертого парня, который и в лоб дать может, и водкой торгануть, и от наказания отмажется. А еще через месяц Брехова с граверами перевели в Новозыбковский централ, и фальшивые ассигнации на этом закончились. Никто не связал случившееся с краткосрочным пребыванием в Псковской тюрьме широкоплечего молодца из дворян, гордо носящего георгиевскую ленточку в петлице сюртука. Департамент же получил еще одного законспирированного агента с доказательной легендой, которого можно было использовать при необходимости. И полицейские, и уголовные называли таких людей «демонами», газетчики и преступный эпос складывали легенды об их необычных трудах. И вот новый для Алексея случай наступил…

Глава 3

Высочайшее поручение

Вся изложенная далее история началась 7 мая 1883 года в «дипломатической» гостиной Яхт-клуба. Благово, постоянный и заметный член этого самого аристократического заведения столицы, пользовался особым уважением именно в ведомстве у Певческого моста[21]. Его обитатели постоянно изводили вице-директора своими вопросами на темы международных коллизий, требовали прогнозы, опробовали на нем свои меморандумы, ноты и демарши. Известный в узких кругах своим парадоксальным умом, часто выводящим его из запутанной ситуации к верному решению, Павел Афанасьевич и сам любил иной раз потренировать логику на каком-нибудь балканском вопросе. Министр Гирс сказал ему как-то: «Вам надо дать белые пуговицы» (то есть, сделать чиновником ведомства иностранных дел). Вот и сейчас он раскуривал старинную трубку потемкинских времен в окружении двух дипломатов, и недовольно брюзжал. Слева от него, молча и внимательно слушая, примостился титулярный советник Сережа Сазонов, всего две недели, как определенный на службу в МИД по окончании Александровского лицея. Ввиду своей молодости и неопытности он внимал Благово раскрыв рот, не смея даже и подумать вставить хоть слово. Вторым собеседником был действительный статский советник и камергер граф Ламздорф, директор канцелярии МИДа и правая рука самого Гирса. Всем в Петербурге было известно, что Ламздорфа уважал лично император; двор пророчил ему со временем министерский пост. Сообразно своего высокого статуса, камергер смело оппонировал полицейскому чиновнику, но аргументы его слушал с уважением.

Речь на этот раз шла о политике внутренней. Благово был желчен и раздражен; у него снова болели почки и утром он встал с отёком ног. Смена волжской воды на невскую обострила брайтову болезнь[22], во время приступов которой вице-директор становился брюзгой и любил предсказывать всякие ужасы.

— …Как хотите, господа, но весь этот век наши монархи все более необдуманно раскачивают маятник. Амплитуда его колебаний делается все круче — далеко ли до катастрофы?

— Опять вы с вашими метафорами, Павел Афанасьевич! Что это у вас теперь за маятник такой?

— Представьте себе, Владимир Николаевич, общий тон нашей внутренней политики в виде огромного маятника, который мечется справа — от абсолютной и реакционной монархии — налево, к либеральным веяниям. Теперь начнем по хронологии с Павла Петровича. Своими сумасбродными идеями он так запугал Россию, что, защищаясь от нарастающего напряжения, общество вынуждено было убить собственного государя. Он перегнул палку, слишком вправо затолкав маятник. И, по логике событий, выпущенный из рук, тот полетел на другой фланг. Помните, Сережа, чем это кончилось?

Сазонов порозовел и быстро взглянул на свое высокое начальство:

— Восстанием… то есть, бунтом на Сенатской площади.

— Вот-вот! Александр Павлович переборщил в другой крайности, и пришлось применить картечь. Дальше все продолжалось в той же последовательности. Его августейший брат повесил пять человек, услал в ссылку Салтыкова и Герцена, заковал в кандалы Достоевского, приструнил всю Европу. И так надоел этой самой Европе, что получил крымскую катастрофу. Спохватившись, Александр Николаевич ухватился за маятник и стал, пыхтя от натуги (прости, Господи), перетаскивать его справа налево. Появились освобождение крестьян, судебная и военная реформы, земство — а также развязность газет, железнодорожные аферы, стриженые девки с револьверами и лохматые бомбисты. Амплитуда вновь не была рассчитана, и… великому реформатору оторвало ноги на набережной Екатерининского канала. Что же будет сейчас, по вашему мнению?

— Сейчас будет наведение порядка, — авторитетно пояснил Ламздорф.

— Хочется верить, что на этот раз Александр Александрович не затолкает своими могучими руками наш маятник чересчур вправо. Потому что, как показывает русская история, после «чересчур вправо» неизбежно возникает «чересчур влево». И после очередного такого заноса Россия может не уберечься. Лично у меня очень нехорошие предчувствия. Пока все неплохо: террористы сидят по тюрьмам или прозябают в эмиграции, международный престиж империи высок, как никогда, армия укрепляется, в обществе наблюдается что-то, похожее издали на стабильность. У нас давно не было такого приличного императора. Я вообще скептик и пессимист, но сейчас наконец-то не стыдно быть русским. Главное, чтобы он вовремя остановился, чтобы не во всем слушался Победоносцева… И не дай нам Бог, чтобы с ним что-нибудь случилось!

Ламздорф, хорошо изучивший государя, молча склонил голову в знак согласия. На минуту все замолчали, но тут Сазонов осторожно тронул Благово за рукав:

— Павел Афанасьевич, верно, это вас ищут.

Благово обернулся и увидел высокого, седого и осанистого генерала, беспокойно озирающегося вокруг. Это был новый петербургский градоначальник Грессер, всего три недели, как назначенный на эту должность из харьковских губернаторов. Вице-директор быстро поднялся.

— Неужели опять, Петр Аполлонович?

— Увы, Павел Афанасьевич. Уже пятая. Придется просить вас вставить в «Свод сведений».[23]

— А плод?

— На этот раз найден. Снова без сердца…

Генерал и статский советник устремились к выходу. Воскресенье для них кончилось.

Через полчаса на Гороховой в управлении петербургского градоначальника собрались Плеве, Благово, Грессер, а также товарищ министра внутренних дел, заведующий полицией и одновременно командир Корпуса жандармов, генерал-лейтенант Оржевский. Известный в столице острослов, Оржевский на этот раз был мрачен. Как старший по должности, он открыл совещание и предложил Грессеру доложить ситуацию «с первого кадавра».

— Сегодя в шесть часов дополудни, — начал градоначальник, — городовым № 63 первого участка Выборгской части в подворотне у выгребной ямы дома Янкеля по Ломанову переулку был обнаружен труп молодой женщины с разрезанными внутренностями. Личность жертвы установлена: это солдатка Федосья Гардина, проживавшая неподалеку в собственном доме по Старомуринской дороге. Убитая была на седьмом месяце беременности. Плод отыскан через два часа на Малой Охте, неродившийся младенец мужеского полу, сердце вырезано и исчезло. Как и в прошлый раз…

— Как и в прошлые разы, — дополнил Благово.

— Мы этого достоверно не знаем, Павел Афанасьевич, — возразил Оржевский. — Известно лишь, что это уже пятая жертва за последний год, все они беременные женщины и всем им взрезали живот и вынули и унесли плод. Второй раз, как найден унесенный младенец, и второй раз с вырезанным сердцем. Сволочь!!

Генерал скрипнул зубами, секунду все помолчали, затем Благово, как ни в чем ни бывало, продолжил:

— Это так, Петр Васильевич, но я убежден, что со всеми младенцами поступили одинаково, включая сюда и тех, кого мы не нашли. Всего убийств должно быть девять; значит, осталось еще четыре.

У собеседников Благово вытянулись лица.

— Но почему девять? — словно сговорившись, хором спросили генералы.

— Вы все относительно недавно занялись полицейским делом, господа, хотя у некоторых из вас оно в крови[24], — несколько менторским тоном пояснил Благово. — Потому вы и не знаете это старое уголовное суеверие. Преступники убеждены, что если съесть сердца девяти неродившихся младенцев, то можно совершить любое преступление совершенно безнаказанно. Любое!

— Но, может быть, это простое совпадение? — спросил молчавший до сих пор Плеве. — Какой-то психопат, сумасшедший, режет беременных женщин просто из безумия…

— Сердца. Почему у младенцев забирают сердца? Нет, здесь не психопат. Здесь идет подготовка чего-то очень серьезного, что пугает самого преступника и он пытается заранее защититься от возмездия. Нас ожидает невиданное, свехстрашное событие. Подобные случаи очень редки, так как чересчур возбуждают общество и заставляют полицию искать особенно старательно. Мне известно только одно такое массовитое убийство, причем давно, в шестьдесят первом году в Москве (в начале века подобное, говорят, случалось чаще). Тогда после девяти таких вот убийств произошел переворот в преступном мире Первопрестольной. Иван Голубев по кличке Стратилат сверг «короля» Хитровки Ивана же Балашиху и занял его место. Была большая резня, свыше двадцати человек собрали за зиму по закоулкам, но Стратилат взял верх. Боюсь, что подобный исход только убедил этот поганый люд в верности суеверия.