Духов день - Андреас Майер

И тут он, Шоссау, увидел, как со стороны лесосеки в Нижний Церковный переулок въехал крытый грузовичок с фирменной надписью на синем брезенте и остановился под окном, у которого он стоял. Номер грузовичка был хеппенхаймский. Из кабины вылез мужчина средних лет и, уперев руки в боки, стал оглядываться в переулке, словно собираясь приступить к немедленным действиям. Затем он принялся бегать взад и вперед, поглядывая то и дело попеременно то в другой конец переулка, то на свои часы. А потом вдруг взял и окинул взором фасад дома Адомайта. У человека появилось заинтересованное выражение лица, и он провел рукой по штукатурке дома, оставшиеся на ладони следы былого раствора он со знанием дела растер между пальцами. После этого он несколько ослабил шнуровку на брезенте и попробовал немного откинуть его в сторону, задумчиво оценивая полезную площадь грузовичка. Затем он снова посмотрел на часы и в другой конец улицы. Там тем временем появилась молодая особа, лет примерно девятнадцати-двадцати. Мужчина принялся энергично жестикулировать, и она направилась в его сторону, очевидно, это была дочка водителя хеппенхаймского грузовичка. И действительно, Шоссау услышал через оставленную открытой дверь в квартиру, как мужчина внизу вставляет ключ во входную дверь дома и отпирает ее. Что она себе позволяет, заставляя его ждать здесь целых четверть часа, и почему она сразу с ним не поехала, произнес мужчина внизу, стоя у лестницы. Ты только понюхай, как тут воняет, какой-то тухлятиной и плесенью, продолжал он возмущаться, здесь целую вечность никто не убирал. Это просто старый дом, в старых домах всегда так пахнет, сказала молодая особа. А как ступеньки скрипят, заворчал опять мужчина, ты только прислушайся, что за жуткий скрип при каждом шаге, тут от страха с ума сойти можно, или они, чего доброго, провалятся под тобой, и ты рухнешь в подвал. К тому же ступени сильно вытерлись и очень скользкие. Между прочим, тут пахнет мастикой. Неужто ты думаешь, что старик напоследок, перед тем как умереть, натер полы? Может, еще и вручную? Ползая на коленках? Ах, как тут все убого выглядит! Ни одной квартиры сдать не удастся, пока лестница находится в таком плачевном состоянии. Домовладелец нарушал правила безопасности при сдаче помещения внаем, любой квартиросъемщик имел все основания потребовать снижения арендной платы. Лестничная клетка вовсе не рушится, сказала девушка, здесь просто все старое. Раньше не строили каменных лестниц, во всяком случае в таких домах. А деревянные лестницы всегда так скрипят. В квартире, скорее всего, дощатые полы, и половицы, наверное, тоже скрипят. Весь дом, по-видимому, издает такой скрип. По-видимому, буркнул мужчина. И снова вернулся к первоначальному разговору, почему она, Катя, не поехала с ним сразу и почему вообще с ней всегда все непросто. Она: она хотела немного прогуляться, кроме того, поближе познакомиться с этим Флорштадтом, а если ему все кажется чересчур сложным, то это не ее проблема. Она вообще к этой истории не имеет никакого отношения и приехала сюда лишь из вежливости и уже, между прочим, раскаивается. Если бы она знала, что он приедет не на своей машине, а сразу с фургоном, это ведь как-то не по правилам и даже неэтично, ему придется это признать. И что это фирма по доставке минеральной воды ни с того ни с сего вдруг предоставила ему свой грузовичок! Она чуть в обморок не упала, когда вдруг увидела его в этом… как его там… Фридберг, что ли?… вышла из вокзала, а перед ней стоит фургон с надписью Бенсхаймский источник — вода чудодейственной силы. Она даже не может ему объяснить, как это ее разозлило. После этого дочь замолчала, оба они стояли на лестничной клетке. Действительно, по одной квартире на каждом этаже, сказал мужчина. Очень маленький дом. Очевидно, он это произнес, чтобы замять неприятную паузу, возникшую в разговоре с дочерью. Обои придется содрать, а на ступеньки хотя бы положить ковровую дорожку, тогда скрип не будет таким громким. Она: во-первых, скрип не мешает ни одному нормальному человеку, а во-вторых, дерево всегда приятней. Они в своем доме везде понастелили ковров, не осталось ни единого свободного местечка. Он: ты прекрасно знаешь, почему я купил эти ковры. Она: да, действительно, ей об этом известно. И каждый раз, когда они, родители, уезжают в отпуск, все ковры скатываются и отдаются на хранение соседу, потому что он, ее отец, не может их застраховать, у него нет на них документов, подтверждающих их стоимость, он вкладывал свои деньги в делишки в разных странах, утаивая доходы от финансовых органов, а когда деньги переставали работать, их надо было выводить, да-да, ей вся эта история прекрасно известна. Он: но ведь он делал это только ради нее, своей дочери. Что ж, надо было отдать десятки тысяч марок в государственную казну? Она сама потом будет его благодарить. И все это только ради нее, ему самому деньги, можно сказать, безразличны, а потом, не надо забывать, в каких условиях он рос, пусть попробует разок себе это представить. У его родителей денег никогда не было. Они тогда еще курей держали в доме. Сегодня можно пойти и купить яйца в магазине, а тогда у них денег на это не было. Как для них сегодня все просто по сравнению с той жизнью. Стиральные машины! Или, например, современные кухонные агрегаты. Ничего такого у них тогда не было, ни у кого этого не было. Видеомагнитофон, уму непостижимо! Не говоря уже о телевидении. Ничего этого прежде не было. И все эти вещи приносят большое облегчение, но стоят немалых денег, а их надо сначала заиметь. Она: что за облегчение, скажи, пожалуйста, приносит телевизор? Вот сейчас он опять ввязался в какую-то бессмысленную авантюру. И не надо вкладывать деньги в персидские ковры только ради того, чтобы обеспечить ей, Кате, на многие годы вперед гарантированное облегчение жизни путем приобретения очередного телевизора. Прошу тебя. Он: она еще успеет приобрести жизненный опыт и узнать, как все на самом деле устроено. Катя: ну вот, опять двадцать пять. В разговоре снова возникла пауза, союз дочь — отец, по-видимому, часто подвергался опасности, постоянно находясь на грани разрыва. Они молча преодолели несколько ступенек, каждый их шаг выдавал скрип ступенек старой лестницы… Чтобы сегодня, в наше время, заниматься натиркой полов, уму непостижимо!.. Ну так, теперь давай войдем в квартиру Адомайта, послышался совсем близко голос Харальда Мора.

Оба они стояли на площадке перед входом в квартиру. Она находит это не совсем этичным с их стороны, сказала дочь, ее совесть мучит, что они войдут сейчас в квартиру покойного. Что, собственно, им тут надо? Не успел этот Адомайт умереть, как они уже вламываются в его квартиру. При этом ведь никто из них не знал его. Он, ее отец, даже никогда его не видел. Не надо было тебе сюда приезжать, сказал Харальд Мор. Она, в полной задумчивости: кто знает, что за люди бывали в этой квартире. У этого Адомайта наверняка были знакомые. Он: говорят, он был волк-одиночка, между прочим, и женатым он прожил очень недолго и почти не общался со своим сыном, а когда у человека такой тяжелый характер, то и большого числа знакомых ждать не приходится. Она, Катя, сама ведь до того слышала, в этом, как его, в том лесном доме, как все говорили про старого Адомайта. Раньше Адомайт занимал первый этаж, но когда его родители умерли и он выгнал свою сестру, твою бабушку, он переехал на второй этаж, а нижний стал сдавать и жил, собственно, на эти деньги. Он проделал все это довольно беспардонно, а еще называется образованным и тонким человеком, да он с самого начала только и делал, что потакал своим пристрастиям, с вызовом противопоставляя себя тем, кто жил на положении служащего, а не то ему пришлось бы встать на одну доску с теми, по отношению к кому он вечно испытывал превосходство, или, может, даже оказаться у них в подчинении, что ему, столь высоко одаренной духовно личности, никак не подходило, вот так примерно выглядит то, что рассказывали про него в том лесном доме. Крайне беспардонный тип, до мозга костей, и всю жизнь жил за счет своего окружения. Катя: то есть как это за счет своего окружения? У него же был доход от сдаваемого помещения. Мор: да, конечно, но он его имел только благодаря тому, что бесцеремонно обошелся со своей сестрой и не позволил ей жить в своем доме. Катя: этого я не понимаю, я это вообще отказываюсь понимать. Ей постоянно рассказывают что-то новое. Насколько она знает, бабушка жила тогда в Англии, и мама тоже первые свои годы провела в Честертоне. Она же, бабушка, сама уехала отсюда, из Нижнего Церковного переулка и этого Нижнего Флорштадта. Как же можно говорить о том, что ее кто-то отсюда выбросил? Он: бабушка вынуждена была прожить все эти годы в Англии, потому что он запретил ей возвращаться домой, хотя она, как она сама говорит, имела на то право, но не хотела оспаривать его в суде. Захлопнуть перед носом собственной сестры, находившейся в таком бедственном положении, дверь — это уже о чем-то говорит. Поэтому-то он, Мор, и утверждает, что Адомайт жил за счет своего окружения, и в первую очередь — за счет своей сестры. Все это очень хорошо вписывается в образ Адомайта — старый, вздорный человек, пожелавший держать все бразды правления в своих руках, повсюду только качал права, другие думают сначала об обязанностях, а он, непонятно на каком основании, вбил себе в голову, что вправе считать себя моральным судьей, ибо всегда говорил о бабушке только плохо, это она, Катя, тоже ведь слышала в лесном доме. Да, сказала она, это она слышала, между прочим, заведение называется не лесной дом, а «Охотничий домик». А перл, сказал Мор, заключается в том, что у старого Адомайта не было даже медицинской страховки, пусть она попробует себе такое только представить. Какой огромный риск! Я никогда не заболею, говорил он, по утверждению других, зачем мне платить эти взносы в больничную кассу? А если вдруг заболею, зачем позволять врачам загонять меня на тот свет? Что за своенравие, сказал Мор, что за упрямство, при том, что у Адомайта были на то деньги, а если и нет, то за него платил бы отдел социального обеспечения. Представь себе только, а вдруг ему понадобилось бы лечь в больницу, какой бы ни была эта страховка, но без нее старый человек в последние недели своей жизни может обойтись обществу в несколько десятков тысяч марок. Ведь на самом деле этот Адомайт никак не мог знать, заболеет он однажды или нет. Он, Мор, считает, надо заставлять людей платить деньги, чтобы они имели медицинскую страховку, он за принудительное страхование, иначе в итоге приходится платить другим. В нашем обществе господствуют принципы общественной солидарности, этот Адомайт мог думать, что ему угодно, но, в конце концов, ведь за таких, как он, приходится расплачиваться обществу. Она: но она никак не может понять, чего он-то так волнуется. Адомайт действительно так и не заболел, ни разу не лежал в больнице, и самое верное доказательство тому — его нашла мертвым здесь, в квартире, его же приходящая домработница, и вовсе он не умер в больнице с оплатой по тарифной ставке за день столько-то и столько марок, она не знает точно сколько. Он: да, но почему он, прости Господи, не отправился в больницу, может, он тогда остался бы жив. Старик сам себя загнал своим ослиным упрямством в могилу. Был бы он застрахован в больничной кассе, пребывание в больнице было бы ему оплачено, именно поэтому он, Мор, и выступает за принудительное медицинское страхование. Ведь не должно же так быть, что одни, как он, Мор, платят по восемьсот марок в месяц, а другие, другие… Она: другие что? Ее двоюродный дед ни разу даже не был в больнице и, судя по всему, не хотел этого. Тут не о чем даже разглагольствовать. Ах, да все это теперь совершенно безразлично, сказал он. Бессмысленно с ней о чем-либо спорить. Она все равно ничего не понимает. И вообще все это штучки Бенно. Это он вбил ей в голову всякий вздор. Она стала совсем другой с тех пор, как познакомилась с ним. Она: оставь, пожалуйста, Бенно в покое. Он к этому вообще не имеет никакого отношения. Он: да-да, конечно. Он ничего и не говорит. Он только высказывает свое мнение. Ну, ладно, пошли, теперь уже самая пора осмотреть квартиру. Похоже, обстановка очень скромная, сказал Мор. Хм, на самом деле половицы. Этот коридор, наверное, ведет в кухню. Она довольно темная, где здесь выключатель? Может, сейчас выяснится, что электричества нет вообще, нет, вот он. В кухне зажегся свет, лучи его падали через открытую кухонную дверь в прихожую и немного отбрасывали свет в горницу. Он, Шоссау, продолжал прислушиваться к разговору двух непрошеных гостей. Боже мой, какая прелестная кухня, воскликнула Катя Мор, когда вспыхнул свет. Смотри-ка, слив напрямую в уличный колодец. И очень красивая кухонная лампа с гирькой! Он: здесь как в музее. И слив к раковине даже не подсоединен. Она: а очаровательный сервант с тарелками! Да здесь вообще ничего не менялось спокон веков. Она все больше и больше понимает этого Адомайта. И очень раскаивается, что не познакомилась с ним при жизни. Достаточно только представить, что она могла сидеть ребенком в этой кухне, со старым человеком, ее двоюродным дедушкой… Боже мой, повторила она, как здесь прекрасно. Он: если она хочет, то может взять из этой кухни все, что ей нравится. Она: у Моров уже есть в доме своя кухня. Но оставить все здесь так тоже нельзя, тогда придется свезти все на барахолку, но у него, Мора, нет ни малейшего желания стоять на блошином рынке и торговать этим антиквариатом, выкрикивая цену каждой обшарпанной тарелки. А в остальном она права, здесь ничего не изменилось, кухня его бабушки в Михельштадте была точно такой же. Правда, слив все же был подсоединен к раковине. Но ему и тогда казалось, будто он находится не в кухне обыкновенного дома, а в краеведческом музее. В кухне бабушки ничто не вызывало его мальчишеского интереса: не было никаких электроприборов, не то что кухонного комбайна, даже миксера не было. И все время воняло кислой капустой или растопленным салом, а то лежали куры с отрубленными головами etcetera, отвратительно. Там и холодильника-то не было, только холодный чулан, а убитая птица всегда имеет специфический запах, если лежит просто так. Надо бы посмотреть, что тут в чуланчике у этого Адомайта?