Волки - Василий Андреев

День выхода Солодовникова из рот праздновали весело.

Пили, пели песни.

Даже Костя выпил рюмки три коньяку и опьянел.

От пьяной веселости он потерял солидность. Смеялся мелким смешком, подмигивая, беспрерывно разглаживая усы.

Временами входил в норму. Делался серьезным, значительно подкашливал, важно мямлил:

— Мм… Господа, кушайте! Будьте как дома. Ларион Васильич, вам бутербродик? Мм… Славушка, ухаживай за гостями. Какой ты, право…

Славушка толкал Ваньку локтем:

— Окосел с рюмки.

Шаловливо добавил:

— Надо ему коньяку в чай вкатить.

А Ломтев опять терял равновесие: "господа" заменял "братцами", "Лариона Васильевича" — "Ларькою".

— Братцы! Пейте! Чего вы там делите? Минька, чорт! Не с фарту пришел.

А Минька с Балабою грызлись:

— Ты, сука, отколол вчерась! Я же знаю. Э, брось крученому вкручивать. Мне же Дуняшка все на чистоту выложила, — говорил Минька.

Балаба клялся:

— Истинный господь — не отколол! Чтоб мне пять пасок из рот не выходить. Много Дунька знает, я ее, стерьву, ей-богу, измочалю. Что она от хозяина треплется, что-ли?

А Солодовников, давно не пивший, был уже на взводе.

Склонив голову на ладонь, покачивался над столом и пел тонким, захлебывающимся голосом песню собственного сочинения:

Скажи, кикимора лесная,Скажи, куда на гоп пойдешь?Возьми меня с собой, дрянная,А то одна ты пропадешь.О, нежное мое созданье,Маруха милая моя,Скажи, сегодня где гулялаИ что достала для меня?Притихшие Минька с Балабою пьяно подхватили:Гуляла я сегодня в "Вязьме",Была я также в "Кобозях".Была в "Пассаже" с пасачамиТам пели песню: "Во лузях",К нам прилетел швейцар с панелиХотел в участок нас забратьЗа то, что песню мы запели,Зачем в "Пассаж" пришли гулять.

Ломтев раскинул руки в сторону, манжеты выскочили.

Зажмурился и, скривя рот, загудел басом:

Гуляла Пашка-СороковкаИ с нею Манька-Бутерброд,Мироновские, Катька с Юлькой,И весь фартовый наш народ!..Потом все четверо и Славушка — пятый:Пойдем на гоп, трепло, скорее,А то с тобой нас заметут,Ведь на Литейном беспременноНас фигаря давно уж ждут.

А Солодовников закричал сипло:

— Стой, братцы! Еще придумал. Сейчас вот. Ах! Как? Да!

Запел на прежний мотив:

В Сибирь пошли на поселеньеВасилька, Ванька, Лешка-Кот,Червинский, Латкин и КулясовВсе наш, все деловой народ.

Солодовников манерно раскланялся, но тотчас же опустился на стул и, склонив голову на руку, задремал.

А Ломтев глупо хохотал, разглаживая усы. Потом поднялся, пошатываясь (славушкин чай с коньяком подействовал), подошел к Солодовникову:

— Ларя! Дай я тебя поцелую. Чудесный ты, человек, Ларя! В роде ты как Лермонтов. Знаешь Лермонтова, писателя? Так и ты. Вот как я о тебе понимаю. Слышишь, Ларя? Лермонтова знаешь? Спишь, чо-орт!

Солодовников поднял на Ломтева бессмысленное лицо; заикаясь, промычал:

— По-о-верка? Есть!

Вскочил. Вытянул руки по швам.

— Так точно! Солодовников!.

— Тюрьмой бредит! — шопотом смеялся Славушка, толкая Ваньку. — Поверка, слышишь? В тюрьме, ведь, поверка-то.

Солодовников очнулся. Прыгали челюсти.

— Пей, Ларя! — совал рюмку Ломтев.

— Не мо… гу… — застучал зубами. — Спа-ать…

Солодовникова уложили рядом с Ломтевым. Минька с Балабою пили, пока не свалились.

Заснули на полу, рядом, неистово храпя.

— Слабые ребятишки. Еще время детское, а уж все свалились! — сказал Славушка.

Подумал, засмеялся чему-то.

Уселся в головах у спящих.

— Ты чего, Славушка? — с беспокойством спросил Ванька.

— Шш!.. — пригрозил тот.

Наклонился над Минькою. Прислушался. Тихонько пошарил возле Миньки.

— Погаси свет! — шепнул Ваньке.

— Славушка, ты чего?

— Погаси, говорят! — зашептал Славушка и погрозил кулаком.

Ванька привернул огонь в лампе.

На полу кто-то забормотал, зашевелился.

Славушка бесшумно отполз.

Опять, на корточках, подсел.

Потом на цыпочках вышел из комнаты.

Ванька все сидел с полупогашенной лампой. Ждал, что проснется кто-нибудь.

"Ошманал", — догадался.

Славушка тихо пришел.

— Спать давай! Разуй!

Улеглись оба на кушетке.

— Ты смотри, не треплись ничего, а то во!

Славушка поднес к Ванькиному носу кулак.

— А чего я буду трепаться?

— То-то, смотри!

Славушка сердито повернулся спиною.

— Чеши спину! — приказал угрюмо. — Покудова не засну, будешь чесать.

Ваньку охватила тоска. Хотелось спать, голова кружилась от пьяного воздуха. Было душно от широкой горячей славушкиной спины.

Утром проснувшиеся бузили.

У Миньки-Зуба пропали деньги.

Ломтев, сердитый с похмелья, кричал:

— У меня в доме? Ты с ума сошел? Пропил, подлец! Проиграл.

Минька что-то тихо говорил.

Ванька боялся, что будут бить. Почему-то так казалось.

Но все обошлось благополучно.

— Плашкеты не возьмут, — сказал Ломтев уверенно. — Моему не надо, а этот еще не кумекает.

С лишним год прожил Ванька у Ломтева.

Костя приучил его к работе.

Брал с собою и оставлял "на стреме".

Сначала Ванька боялся, а потом привык. Просто: Костя в квартире "работает", а ему только сидеть на лестнице, на окне. А если "стрема" идет кто-нибудь — позвонить три раза.

Из "заработка" Костя добросовестно откладывал часть на Ванькино имя.

— Сядешь если — пригодится. Хотя и в колонию только угадаешь — не дальше, но и в колонии деньги нужны. Без сучки сидеть — могила.

Славушка за год еще больше разросся и раздобрел. Здоровее стал Яшки-Младенца. Но подурнел, огрубел очень. Усы стали пробиваться. На вид вполне можно дать двадцать лет.

Кости не боится, не уважает.

Ведет себя с ним нагло.

И со всеми также.

Силою хвастает. Дразнит всех.

— Мелочь! — иначе никого не зовет.

Озорничает больше, несмотря на то, что старше стал.

Костины гости как перепьются, Славушка их разыгрывать принимается. Того за шею ухватит, другому руки выкручивает — силу показывает.

Особенно достается Балабе-Игнатке. Больной тот, припадочный. Как расскипидарится — сейчас с ним припадок.

Славушка его всегда до припадка доводит.

Игнашка воды холодной боится.

Славушка начинает на него водой прыскать.

Орет, визжит Игнатка, будто его бьют. Рассердится, драться лезет. А Славушка его все — водой.

Загонит в угол, скрутит беднягу в три погибели и воду — за воротник.

Тут Игнатка на пол. И забьется.

А Славушка рад. Удивляется!

— Вона что выделывает, а? Чисто таракан на плите на горячей.

Мучитель Славушка!

Коку Львова на тот свет отправил озорством тоже.

Кока был с похмелья, с лютого. Встретился на беду со Славушкою, в Екатерингофе. И на похмелку попросил.

А тот и придумал:

— Вези меня домой на себе.

Кока стал отнекиваться:

— Лучше другое что. Не могу. Тяжелый ты очень.

— Пять пудов, вчерась вешался. Не так, чтобы чижолый, а все же. Ну, не хочешь, не вези.

И пошел. Догнал его Кока.

— Валяй, садись! Один чорт!

Шагов двадцать сделал, что мышь стал мокрый!

— С похмелья тяжело. Боюсь — умру!

— Как хочешь тогда. Прощай.

Повез Кока. И верно — умер. Половины парка Екатерингофского не протащил.

Славушка пришел домой и рассказывает:

— Коку "Митькою звали"! Калева задал — подох!

Не верили сначала. После оказалось верно.

— Экий ты, Славка, зверь! Не мог чего другого придумать! — укорял Ломтев.

— Иттить не хотелось, а извозчиков нету, — спокойно говорил Славушка. — Да и не знал я, что он подохнет. Такой уж чахлый.

— Так ты его и бросил?

— А что же мне его солить, что ли?

А спустя несколько времени разошелся Славушка с Костею.

Прежний его содержатель, Кулясов, с поселения бежал, на куклима жил. К нему и ушел Славушка.

Пришел как-то вечером, объявил:

— Счастливо оставаться, Константин Мироныч.

— Куда? — встрепенулся Ломтев.

— На новую фатеру, — улыбнулся Славушка.

Фуражку на нос, ногу на ногу, посвистывает.

Ломтев сигару закуривает. Спичка запрыгала.

— К Андрияшке? — тихо, сквозь зубы.

— К ему, — кивнул Славушка.

— Тэ-эк.

Ломтев прищурился от дыма.

— К первому мужу, значит?

Улыбнулся нехорошо.

А Славушка ответил спокойно:

— К человеку к хорошему.

— А я, стало-быть, плохой? Тэк-с. Кормил, поил, одевал и обувал.