«Здравоохранение» Кюхельбекера и русский литературный канон - Хольт Майер

Три обозначенных Кюхельбекером проявления судьбы — «тюрьма», «ссылка» и «мгла» — обращены к своим предшествующим ритмическим и квазиритмическим парам «уму» и «пылки», однако «тюрьма» и в особенности «мгла» стремятся к следующему за ними «челу», заполняя относящиеся к Пушкину смысловые лакуны. Отмечу и специфическую гармонию рифм, окрашенных «темными» звуками, которые сгущают вокруг трех поэтов атмосферу безысходной, «темной» судьбы.

Напомню, что Кюхельбекер создает текст, который ни при каких условиях не мог быть опубликован. Кюхельбекер, таким образом, аранжировал самое существо своего поэтического языка в интересах канонического самосохранения и самоосуществления. Он пытался осенить свои реальные страдания и грубую вещественность толикой канонизирующей сопричастности. Выдающиеся поэты, «короли поэзии», неизбежно претерпевают беспримерную по жестокости гибель, что сближает их участь с «образцовой» судьбой Рылеева.

Семантической и медицинской дистанции между «болезненной слабостью» первого из упомянутых стихотворцев и «смертельными терзаниями», которые вызывают кончину прочих, соответствуют различия языкового материала как такового. Однако последовательность «темных» рифм все же выводит «слепых и страждущих», т. е. всех «слабых», на дарующие каноничность подмостки. Это классический пример souci de soi: поэтическая репрезентация печальной участи русских поэтов — «входной билет» Кюхельбекера для участия в русской «канонизирующей игре».

Подобную ситуацию отчасти предвосхитил Пушкин, когда изобразил в своем наброске Рылеева, который стоит подле Кюхельбекера, готовящегося выстрелить в великого князя Михаила. Упомянув об этом, обратимся к «особым взаимоотношениям» Пушкина и Кюхельбекера, привлекавших внимание авторитетных литературоведов и писателей, например Тынянова и Набокова. Обращусь здесь к еще одному тексту Кюхельбекера, датируемому приблизительно тем же временем, что и «Участь русских поэтов»: к повести-драме в стихах «Агасфер». Этот незавершенный труд, подобно многим повествованиям об Агасфере, рассказывает о явлениях Вечного Скитальца на «ключевых» перекрестках истории (Реформация, Революция и т. п.). Финальная сцена драмы происходит в «конце времен»: в предсмертный миг «последний человек» видит приближающегося Агасфера. Он умирает на руках Вечного Странника, взгляд которого устремлен к мерцающему над горизонтом свету.

В описании того, каким явлен Агасфер угасающему взору «последнего человека», существенна авторская ремарка, неожиданно напоминающая нам о Пушкине. Агасфер явлен «последнему человеку» таким же, каким предстает перед дон Гуаном увлекающий его в ад Каменный Гость. Именно в этом эпизоде говорится о творчестве Пушкина. Вот строки, о которых идет речь: «Походка тяжела, как будто истукана, / Который, отделясь от медного коня, / Вдруг стал шагать на зов безумца Дон-Жуана, / В лице нет жизни, нет в очах огня». Кюхельбекер снабжает свой текст следующим примечанием: «См. трагикомедию Мольера, оперу, переделанную из этой комедии, и гениальный отрывок нашего Пушкина: „Каменный Гость“». Образ Агасфера, воплощающий представления о максимальном телесном совершенстве и о предельном метафизическом бедствии, отсылает нас к произведениям Пушкина. В то же время угасающий взор «последнего человека» — отчетливая отсылка к участи слепнущего Кюхельбекера. Эта многозначная «телесная» репрезентация — еще более яркий пример канонической souci de soi: «сильный» канонический поэт долговечнее «слабого» «последнего человека». Он увидит свет Второго Пришествия. Но, возможно, именно «последний человек» будет спасен в райском сиянии, а участь нераскаянного грешника Агасфера темна. Анализируемый текст разрабатывает ту же тему, что и «Участь русских поэтов», но в ином — метафизическом — ключе. «Последний человек» на руках Агасфера — аллегория канонического устремления с непредсказуемыми последствиями, но вполне определенными надеждами стихотворца. Подобно явлению Каменного Гостя Дон Гуану, творение Пушкина для Кюхельбекера — каноническая травма и каноническая мечта.

Для моих рассуждений также существенно, что Кюхельбекер, чья единственная драма в стихах, написанная до 1825 года, «Шекспировские духи» (она посвящена, между прочим, «другу Грибоедову»), скромно названа в авторском предисловии «безделкой», предвосхищает позднейшие рассуждения Блума о Шекспире как об «универсальной канонической суперзвезде» и воплощает канонические устремления в специфических, очень «восточных» контурах. Пушкин, как и Шекспир, нашел верный способ изображения королей (в данном случае — царей): он примеряет к себе самому венец «литературного и окололитературного владыки». Борис Годунов — пушкинский Ричард II, наделенный некоторыми чертами Ричарда III. Оставаясь (в лучшем случае) «второстепенным классиком», Кюхельбекер тем не менее являет нам значительно более яркие воплощения канонических устремлений, мобилизуя и тело поэта, и тело поэмы для их репрезентации. Претерпевая реально физическое и психическое мученичество, стремясь исцелить и укрепить свое «поэтическое тело» благословением сопричастности, он мог интерпретировать пушкинского постдекабристского «Пророка» как своеобразное «повествование о вторжении разрушающих тело Сил». Однако, как я упоминал в начале статьи, тело, лишенное текстуального и/или поэтического, — «чистый лист», который не заслуживает внимания. Существенно тем не менее, что «реальное тело» является не столько продуктом «реальной» канонической конкуренции, сколько поэтическим следом канонического устремления как воплощения медицинской и метамедицинской souci de soi. В случае Пушкина и Кюхельбекера, их физические и поэтические тела содержали и продуцировали мириады подобных следов. Но кто скажет, чья сопричастность реальнее — того, кто в поэме, или того, кто вне ее? Следуя Канторовичу, который утверждает, что «концепция двух тел короля <…> неотделима от Шекспира», а самая суть ее заключена в Ричарде II, мы можем счесть источником канонического посвящения (по крайней мере, значительной его доли) текст как таковой.

Прочее — дело техники.

Литература

Блум 1996 / Блум Г. Страх влияния: теория поэзии. (Главы из книги) // Новое литературное обозрение. № 20 (1996).

Блум 1998 / Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания. Екатеринбург, 1998.

Фуко 1998 / Фуко М. История сексуальности-111: Забота о себе. Киев; М., 1998.

Bloom 1973 / Bloom Н. The Anxiety of Influence: A Theory of Poetry. N.Y., 1973.

Bloom 1996 / Bloom H. The Western Canon: The Books and School of the Ages. N.Y., 1994.

Bloom 1998 / Bloom H. Shakespeare: The Invention of the Human. N.Y., 1998.

Bolam 2002 / Bolam R. Richard II: Shakespear and the Languages of the Stage // The Cambridge Companion to Shakespe-ar’s History Plays / Ed. by M. Hattaway. Cambridge, 2002.

Calderwood 1979 / Calderwood J. L. Metadrama in Shakespeare’s Henriad: Richard II to Henry V. Berkeley, 1979.

Foucault 1984 / Foucault М. Histoire de la sexualite III: Le souci de soi. Paris, 1984.

Greenblat 1997 / Greenblat S. Norton Shakespeare. N.Y.; London, 1997.

Kantorowicz 1957 / Kantorowicz E. H. The King’s Two Bodies: A Study in Medieval Political Theology. Princeton, 1957.

Kittler 1991 / Kittler F. A. Goethe I. Lullaby of Birdland // Kittler F. A. Dichter-Mutter-Kind. München, 1991.

Lachmann 1990 / Lachmann R. Gedächtnis und Literatur. Frankfurt, 1990.

Meyer 1997 / Meyer H. «(Ich) meine Rußland: Inbesitznahme des namens als kredi-taufnahme» (Kjuchel’beker plus/ minus Tynjanov) // Meyer H. «Mein Rußland»: Literarische Konzeptuali-sierungen und kulturelle Projektionen. München, 1997.

Nichols 1783 / Nichols J. The Progressers and Public Processions of Queen Elisabeth. London, 1783.

Uffelman 2003 / Uffelman D. Cernysevskiys

Opfer-Hysterie. Symptomatologische Lektüre des sozialisischen Traditionsbruchs im «Cto delat» // Poetica. 2003. Bd. 35.

Перевод с немецкого Марины Черных и Константина Богданова

Примечания

1

Как ученик Фуко (по крайней мере, в 1980-е и 1990-е годы), Ф. Киттлер говорит о «новой, созданной автором разновидности литературных текстов» [Kittler 1991:103].

2

Представления Набокова о теле писателя как факторе конструирования канона является парадигматическим для XX века, в котором литературный канон начинает «to unravel» (ср. «век хаоса» X. Блума). В то же время формируется мнение о каноне как о чем-то в значительной мере случайном и подлежащем манипулированию. Данная работа развивает соображения, представленные в моей статье о «работе с каноном» Тынянова: [Meyer 1997].

3

Кюхельбекер был приговорен сначала к смерти, а затем к тюремному заключению и ссылке за покушение 14 декабря 1825 года на жизнь великого князя Михаила Павловича — самого молодого из братьев Александра I.

4

Во время обсуждения моего доклада на конференции в Констанце было высказано предположение, что речь в данных строках идет о разных людях. Образ больного поэта может относиться к Кюхельбекеру, а слепого, например, к И. И. Козлову. Мне кажется, это противоречит логике стихотворения. Во-первых, я уверен, что болезнь и слепота относятся к одному поэту — самому Кюхельбекеру. Не исключено, впрочем, что речь идет вообще обо всех сосланных декабристах. Однако общая логика текста заставляет предположить, что автор описывает свои собственные страдания.