Партизаны - Всеволод Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Донеси только, нос отрубим.
Однажды пришел из лесу настоятель. Емолин перед тем матерно выругал Беспалого и, увидев настоятеля, согнулся, сделал руки блюдечком и подошел под благословенье.
На плече у настоятеля лежали удилища и в правой руке котелок с рыбой. Он поставил котелок на землю и благословил Емолина.
- Как работаете?
- Ничего, слава богу, отец игумен.
Беспалых ударил топором в бревно и пропел вполголоса:
- Отец игумен, вокруг гумен...
Монах должно быть услыхал. Он пошевелил удилищами на плече. Был он сегодня недоволен плохим уловом и сказал строго Емолину:
- А плотники-то твои, сынок, развращеннейший народ.
Емолин в душе выругался, но снаружи вертляво обошел вокруг монаха и заискивающе сказал:
- По воспитанию, знаете, отец игумен.
У игумена была ровная черная борода, казавшаяся подвешенным к скулам и подбородку куском сукна; Кубдя посмотрел ему в бороду и подумал: "вот, нетяг!".
И неожиданно игумен бросил удочки на землю, как-то сразу пожелтел и, взмахнув широкими рукавами рясы, закричал на Емолина:
- Молчать!.. Не разговаривать, сукин сын!.. А-а?..
Емолин испуганно попятился, плотники взглянули на его сразу осевшую фигуру и захохотали. Монах обернулся к ним, подскочил к срубу, плюнул и крикнул:
- Прокляну, подлецы!..
И, не подобрав удочек и ведерки, ушел, издали похожий на колокол.
Емолин смущенно сморщился и нерешительно протянул:
- Вот нрав.
Немного погодя добавил:
- Стерва, а?..
Плотники оставили топоры и хохотали.
За удочками пришел тонкий и длинный, похожий на камышинку, монашек в облезлой бархатной скуфье и ряске из "чортовой кожи".
- Что ты монах будешь? - крикнул ему Горбулин.
Монашек застенчиво ответил:
- Рясофорный, я... Не пострижен...
- У те чо, молоко-то бугаи эти высосали, ишь ведь как холстина?
- Они высосут! - подхватил Беспалый.
Монашек покраснел.
Плотники осмеяли его, и он, заплетаясь длинными ногами в больших сапогах, потащил удочки и котелок.
Емолин долго ругал игумена, а потом набросился на плотников. Кубдя послал его к "едреной бабушке" и подрядчик смолк. С городскими рабочими он поступил бы круче, но эти могли бросить работу и уйти.
Говорили, что в Алтае ездят карательные отряды и усмиряют крестьян. После того, как были разогнаны большевики, этих "карателей" крестьяне встречали с радостью и помогали арестовывать и бить и деревенских и городских разбежавшихся большевиков. Теперь впереди "карателей" шло темное и страшное, что обрушивалось часто на "большевицкие" деревни и хоронило в огне и крови роптавших.
Но и каратели не появлялись по одному. Из леса стреляли по одиночкам и, подстрелив, прибивали гвоздями к плечам погоны, а потом бросали посреди дороги - на страх и поучение.
На Зосиму-Савватия пчельника Кубдя сказал Беспалому:
- Завтра - крышка!
- Чего? - не понял тот.
- Не работаем.
Беспалых подумал и недоумевающе вздернул плечи:
- Не пойму, парень.
- Зосим-Саватий...
- Ну?
- В Улее престол.
Беспалых даже подпрыгнул:
- Вот чорт, а я и забыл. Идем, что ли?
Кубдя посмотрел вверх. Редкие прозрачные облака, как кисея, застилали небо. Ниже, они падали на тайгу.
- Люблю игорничать... Айда пополюем.
- Ружья нету.
- Соломиных привез берданку.
- Не даст.
- Даст. Он в гости идет, с утра завтра, с Горбулиным вместе, на престол. В Улею.
Беспалых поддернул штаны, быстро высморкался и пошел просить берданку.
На утро день был чистый, чуть ветреный. Кубдя и Беспалых надели на лицо и шею сетки от комаров, зарядили берданки и спустились к речке. В тальнике ветра не было, тонким неперестающим звоном пел комар, пролетал через сетку и яростно кусался. Под ногами хрустя ломались гнилые сучья, пахло илом, осокой. Река казалась иссиня-черной, а мелкий песок желтым.
- От солнца, - сказал Кубдя.
В речных тихих затонах, - в опоясках камыша, - было много дичи. Они стреляли. Кубдя всегда в лет, а потом Беспалых снимал штаны и лез в воду. Лопушники хватали его за ноги, он фыркал и кричал Кубде:
- Егорка! Утону!
Кубдя, грязный, весь в пуху сиял на берегу своим корявым лицом, отвечая:
- Ничиво. Монастырь близко - сорокоуст закажем.
Если утка была недобита, Беспалый перекусывал ей горло и говорил:
- Обдери душеньку свою.
Уже отошли далеко от монастыря. Виднелись белки - с синими жилками регушек.
- Пойдем назад, - сказал запыхавшийся Беспалый. - Куда нам их бить, обожраться что ли...
Кубдя лез через камыш, чавкая сапогами в грязи, и нетерпеливо покрикивал:
- Еще, Ваньша, немного, еще...
Беспалый плюнул и сел на корягу.
- Не пойду, - сказал он.
Кубдя пошел один. Скоро где-то в камышах грохнул выстрел. Беспалый хотел пойти, но удержался. "Ну его к чорту, - подумал он, - с ним вечно не выйдешь".
- Егорка-а!..
- Ну-у!..
- Сюда иди-и, ха-лер-а-а!..
Беспалый не откликнулся. Он хотел закурить, но вспомнил про сетку и выругался. Тогда стал он думать, нужно ему жениться или еще рано. Уже двадцать четыре года, а парень не женат.
"Пора уж", - решил он.
На елани трава была под-мышки и Беспалого не было видно на коряжине, он решил отдохнуть и отправиться одному. Беспалый прислонился головой к дереву, под голову положил утку, ружье в ноги и закрыл глаза.
Разбудил его Кубдя. Он стоял перед ним и, дергая его за рукав, улыбался:
- Буде, выспался, пойдем на престол.
V.
Кубдя был доволен и охотой, и разыгравшимся теплым днем, и ломотой в пояснице с устатка. Шагая мимо сырых стволов осин, он посвистывал и, смеясь, оглядывался на вяло тащившегося сзади Беспалого. Беспалого, как и всегда после сна на солнце днем, распарило и во рту его неприятно сластило.
- Айда домой, - сказал он, перебрасывая уток с руки на руку.
- Нельзя - надо бога вести как следует. Осмеет народ.
Они, как и все сибиряки, редко заглядывали в церковь, но не попьянствовать во время праздника считали грехом.
С утра густо дымились трубы: жирным черным пятном полз дым в небо. Сразу было видно, что пекут блины и шаньги. На скамейках у ворот сидели мужики и покуривая говорили о хозяйстве. На них были новые, пахнущие краской, ситцевые рубахи - неизмятые еще, рубахи топорщились колом и похоже, что одели мужиков в бересту. Парни ходили в ряд, под гармошку, по деревне. Испорченная гармошка врала. Они же молча изгибались из стороны в сторону, лица у всех были серьезные, и не верилось, что идут пьяные люди, далеко пахнущие самогонкой. За парнями, тоже в ряд, как утята за маткой, шли девки в ярких кашемировых платьях и проголосно пели:
Я иду-иду болотинкой,
Машу-машу рукой
Чернобровый мой миленочек
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});