Из майсов моей Бабушки - Халид Амин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ага.
— Запомни навсегда.
К сожалению, я не всегда выполнял эту заповедь Ба.
— Па, а твоя бабушка злая была?
— Нет, дорогая, она была очень добрая и справедливая.
Я лежал дома с высокой температурой. Ба натирала мои пятки уксусом и приговаривала:
— Вот где ты мог так простудиться?
— Птичек ловил на приманку, замерз.
— Каких птичек?
— Ну, щеглов всяких, воробьёв.
— Сдались они тебе. Выздоровеешь, быстро поедем купим попугая, будешь на него в квартире охотиться. Птица вольная погибнет в клетке, а птица в клетке погибнет на воле. Запомни навсегда. Не ты дал, не тебе брать.
— Па, а твоя бабушка была веселая?
— Очень веселая
— Ба, расскажи анекдот.
— Хм, Евреи обращаются к Богу: «Господи, мы уже так давно являемся избранным народом. Нельзя ли нас переизбрать?» «И кого вы предлагаете взамен?» «Ну, Господи, ну кого не жалко..»
— Пааааа…
— Так, спать давай, завтра еще спросишь.
Из майсов моей бабушки, или Пасхальная
На пейсах в Алма-Атинской синагоге продавали мацу.
Ба не была религиозной, она не верила ни в кого! Но маца была одним из ингредиентов ее кулинарных шедевров.
Но так как на всех не хватало, выдавали только по одной коробке на руки.
И Ба брала меня с собой, чтобы получить вторую коробку.
Очередь была огромная.
За нами стояла женщина, которая дала мне конфетку и спросила:
— Как тебя зовут мальчик?
— Халид, — ответил я.
— А что это у тебя за имя такое?
— Арабское, — говорю я.
Тогда женщина ехиднинько так, нахмурив брови, спрашивает у Ба:
— А шой-то он у вас ест мацу?
— А шо ему над ней Коран читать?
Из майсов моей бабушки, или Купите папиросы
В конце 80-х — начале 90-х был у нас на Саина чуть выше Абая подпольный базар винила. С 4 утра по воскресеньям собирались барыги пластов со всего города. Обмен, торговля шли до 8 утра, дальше было опасно. Уж непомню, как и зачем я туда попал, но попал, я ходил между торговцами, и искал диск Пинк-Флойда. И я его нашел, притом по сходной цене. Я поблагодарил барыгу за столь удачную сделку, и когда я уже развернулся к нему спиной, он меня окликнул.
— Слышь, чувак!
— Слышь, чуваки в Москве, я бы на твоём месте тут так не выражался.
— Таки я с Москвы.
«Таки» выбило меня из состояния небольшой агрессии.
— Ну?
— Возьми пласт в нагрузку, сестры Берри, классные тётки! Я тебе за рубль отдам, чтобы назад не везти.
— Че поют?
— Они на идише поют, знаешь такой язык?
— Не, не знаю.
В голове мелькнуло, на идиш, вот это пруха, будет для Ба подарок, она навряд ли после черты оседлости слышала музыку на родном языке.
— Возьми друг, рубль! Я тебе за «пИнков» уступил.
— Ну давай, тока за 70 копеек заберу, че за язык такой, хоть послушаю.
Я не мог, не блефовать, после «таки» и сестёр Барри, уже никак.
Я нёсся домой, радуясь больше сёстрам, чем «пИнкам».
Еще только рассветало, было часов семь утра. Я повернул ключ в замке, а из кухни уже звучала музыка сковородок и кастрюль.
— Где был в такую рань? — спросила Ба не отрываясь от гусиной шеи, которую она виртуозно фаршировала только ей известной начинкой.
— На базаре, пластинку покупал.
— Ох, мне эти базары музыкальные, как началось во время войны, все по кустам, да по закаулкам, так по сей день и спекули живы. Че купил?
— «Пинков»
— Опять душегуба своего еврейского.
— Ба, а давай я тебе музыку поставлю, тебе понравится.
— Вот тока душегуба не надо, лучше я тебе сама спою.
— Ба, ну не понравится я выключу. Давай?
— Давай уже. Послушаем, шо там он нового придумал.
Я метнулся в зал, открыл крышку старой ламповый «Ригонды», поставил диск и бегом назад в кухню, пока не начала играть.
Я сел напротив Ба, сестры запели.
Купите, койчен, койчен папиросн
Трукэнэ фун рэгн нит фаргосн
Койфт жэ билик бэнэмонэс
Койфт жэ hот ойф мир рахмонэс
Ратэвэт фун hунгер мих ацинд[1]
Услышав первые слова песни, Ба остановилась. Не отрывая глаз со стола, нож в ее руке замер. Тут и руки затряслись, и Ба села на табурет.
Я начал понимать что немного перебор. Ба смотрела на меня в упор и из с глаз потекли слезы. Берри задушевно продолжали.
— Налей, — выговорила Ба.
Я метнулся к холодильнику.
— Валерьянка у нас в холодильнике?
— Ну, ты бы сразу и сказала. Я думал водки.
Ба опрокинула рюмку с валерьяной, я побежал и выключил музыку, как бы они еще чего такого не спели.
— Ты где это взял? Арабская твоя морда.
— Ба, да на базаре, тебе купил, в чем проблемы?
— Проблемы?! Не, мне нравится твое «в чем». Проблемы могут быть, потому отдашь мне, я припрячу.
— Ба, не 20 год, всем по барабану, венгерский диск. Все нормально.
И тут понеслось, как всегда.
— У нас в местечке жил аккордеонист, звали его Мойша, или Мишка, хромой был. Он ходил по праздникам и свадьбам со своим аккордеоном.
Эту песню он пел, когда все уже были навеселе.
— Не понял?
— Ну, когда начинались танцы, он играл че-нить веселое, как все говорили, давал гопака. Потом все доходили до цугундера, и намечалась драка. Тогда Мойша затягивал эту песню, каждый куплет он пел на разных языках.
— А на разных зачем?
— Это были тридцатые годы, мы жили в небольшом городе, во дворах жили люди разных национальностей, в основном русские, украинцы, евреи, молдоване. Так вот, Мойша пел на всех языках, и народ успокаивался, уж не знаю, почему она так на них действовала. Но самые задиры были евреи, как напьётся так начинается: «ты меня уважаешь?!» Потом уже тут, в Алма-Ате, сидел на Никольском базаре один безногий, но пел на русском. Ну-ка, еще раз поставь.
Я поставил стрелу на диск.
Ба вернулась к готовке, и уже довольная подпевала.
Купите, койчен, койчен папиросн
Трукэнэ фун рэгн нит фаргосн
Покупайте пожалейте сироту меня согрейте.
Видите ноги мои босы.
— После войны, я писала тети Бети, и спрашивала за Мойшу. Его угнали в Германию, там и сгинул в газовой камере. Хороший был парень. Только у этих сестёр текст немного другой.
