Черные розы для снайпера - Нина Васина

– Имеешь подозрение, что с тобой в вагоне ехала террористка, которую ты упустила?

– Имею.

– Ну, сопоставь рост, цвет волос.

– В прицеле я видела только глаза.

– Понял. – Карпелов задумался. – Чем могу помочь?

– Эта твоя детка, Филомена…

– В прошлый раз она была Лариска, до этого – Фемида, еще Фаталия, Гризельда, всего не упомнишь. Но самое удивительное – ее настоящее имя. Ни за что не угадаешь. Ее зовут Сирия. Мамочка ласково называет Соней.

– Так вот, эта твоя Сирия знает третью женщину из вагона.

– Ну?

– Мне так показалось. Мы с этой фотомоделью пожали друг другу руки, она назвала свое имя. Полина. Я не знала, что у вас в отделении проблема с этой Фаталией, я бы хотела, чтобы ты мне помог, разговорил ее. Но без напряга. А ты такой скованный.

– Будешь тут скованным. Я раньше, когда ее допрашивал, магнитофон включал, пока меня током не шибануло. Полгода назад вертел в задумчивости в руках дырокол, а как руку себе прошил – не помню. Теперь ни на секунду не забываю, что надо все делать осторожно, никаких электрических приборов, ничего острого, горячего, и оружие с себя снимаю.

– Ладно, бравый законник, – улыбнулась Ева. – Как же ты это объясняешь?

– У меня есть множество версий на этот счет, но лучше ее отвезти домой, пока она не рассердилась. Машину поведешь ты.

– Это почему?

– Потому что все жертвы, – конечно, которые нам известны, – му-жи-ки! – Последнее слово Карпелов выговорил медленно, громко и по слогам.

В машине Соня заснула, забравшись на заднее сиденье с ногами и уложив голову на колени Карпелова.

– Ох ты, муха-цокотуха, – пробормотал Карпелов, пряча руки за спину.

Ева ехала по городу медленно, у светофоров начинала тормозить заранее, хотя пустые дороги светились длинными черными лентами мокрого асфальта и никто не стоял у переходов.

Возле подъезда с мигающей над входом неисправной лампой у Евы с Карпеловым произошел спор. Карпелов наотрез отказывался брать на руки уснувшую маленькую женщину и нести ее на второй этаж. Будить ее он тоже отказывался, осторожно отодвинулся, уронив рыжую растрепанную голову на сиденье. Ева растолкала Соню и уговорила ее выйти из машины.

– На лифте! – заявила Соня, нажав кнопку.

– Двигай ножками, – сказала на это Ева, улыбнувшись побледневшему Карпелову.

– Мороженое! – вспомнила у дверей в квартиру Соня и топнула ногой.

Карпелов застонал, а Ева сказала, что у тех, кто ест мороженое в четыре утра, слипается не только это самое место, но и все остальное.

Перед дверью на втором этаже Соня стала искать в карманах ключи, уронив на пол несколько небольших картонок. Карпелов нажал кнопку звонка. Ева подняла две карточки и зацепилась взглядом за почерк, которым мелко и тщательно была исписана плотная бумага. Задумчиво повертела ее в руках.

– Как зовут твоего психолога? – спросила Ева, протягивая карточки Соне.

– Не помню. Она, кажется, латышка.

– Детка моя! – закричала открывшая дверь женщина в халате и с маской на лице. – Персияночка моя родная, что с тобой сделали? – Она судорожно ощупывала зевающую Соню. – Тебя били?!!

– Ну что вы, в самом деле, ну что с ней сделается! – успокаивал мамочку Карпелов. Он тянул Еву за руку вниз.

– Что вы сделали с ее лицом? Прекратите преследовать мою дочь! Я подам на вас в суд! – кричала мамочка. Ева потянула дверь за ручку и захлопнула ее.

– Хочу мороженого! Заткнись, идиотка, и вымой свою зеленую рожу! – кричала из-за двери Соня.

Карпелов спускался вниз, наступая на каждую ступеньку двумя ногами.

– Да что ты такой суеверный? – смеялась Ева.

– Станешь тут суеверным. Почитай ее дело, почитай. И про мороженое я забыл! И за поручень держаться нельзя.

– Я никогда не держусь за поручень, – успокоила его Ева.

– Я тоже больше не держусь. Особенно в этом месте. Как там было написано в протоколе? «Держась за перила при спуске вниз в момент выноса мусорного ведра к мусоропроводу, получил травму путем всаживания в ладонь огромной щепки, что впоследствии привело к ампутации правой верхней конечности. Считаю появление щепки проявлением злонамеренности гражданки Талисмановой». Сосед с третьего этажа, – объяснил Карпелов удивленной Еве, стоящей на площадке внизу, – забросал нас заявлениями. Сонечке не нравилось, что он подслушивает под дверью, когда они с матерью ругаются. И все!

В машине Карпелов длинно вздохнул и сказал, что ночь отличная, а жизнь – вообще прекрасна и удивительна.

Ева молча улыбалась.

– Нет, пойми, я ведь даже чисто профессионально всегда готов к неприятностям. Я знаю, что меня в любой момент подрежут или подстрелят, но не думаю об этом! А рядом с Сонечкой!.. Жизнь становится совершенно непредсказуемой и очень желанной. Фактор неизвестности. Ладно, как живешь, Ева Николаевна?

– Карпелов, – задумчиво проронила Ева, уставившись в окно, – ты думашь, мы живем? Может, тебя подстрелили еще в прошлом году. А я утонула в сундуке в Черном море, такая голая-голая, зато в золоте и бриллиантах.

– Все может быть, – легко согласился Карпелов. – Насчет тебя – не знаю, а я-то, я-то! Видела, как руки на допросе прятал? Боюсь глупо умереть, боюсь. Значит, еще живу. Не хочешь говорить про жизнь, скажи, чем зарабатываешь?

– Звонок, выезжаю, стреляю – отчет.

– Ладно, снайперишь, значит. А что любишь?

– Люблю?.. Хорошее оружие люблю, люблю, когда дети засыпают у меня на руках, женщин люблю, мужчин тоже иногда. Терпкое вино, крепкий чай, быструю езду, розы люблю, но только спелые. Дождь в ладонях, снег в волоса-а-ах! – Ева зевнула и потянулась.

– Тогда, – предложил Карпелов, доставая термос и прекращая ее неожиданные романтические излияния, – остановимся конкретно на быстрой езде и крепком чае?

Четверг

В пять часов двенадцать минут отличного летнего утра Ева Николаевна смотрела, задумавшись, на спящую Далилу. Она захватила рукой ее жесткие прямые волосы цвета спелой пшеницы, свесившиеся с кровати, и провела ими по лицу.

– Почему ты сидишь на полу? Ложись, еще можно поспать, – пробормотала Далила.

– Далила, я по делу. У тебя в группе есть маленькая рыжая женщина, Сонечка Талисманова?

Далила резко села, не открывая глаз, пробормотала «профессиональная тайна» и упала на подушку.

– Исполнительная ты моя, – вздохнула Ева, вставая с пола. – А музыку можно включить? Мне нужно подкачаться и к восьми уже быть на другом конце города. Объясняться по поводу неудачного выстрела. – Ева достала из шкафа тренажер и раскладывала его.

– Убью-у-у, – простонала Далила, пряча голову под подушку.

В голубятне во дворе мальчик открыл металлическую решетку, выпустил голубей, свистел и размахивал футболкой, не давая птицам садиться. Голуби спирально уходили вверх бело-розовой стаей, подсвеченные поднимающимся солнцем.

В семь часов пятнадцать минут Климентию Фаберу позвонил режиссер киностудии «Шик» и сообщил, что никто из приглашенных дублерш не может на шпагате раздавить промежностью апельсин.

– Я не огу говоить, – выдавил Фабер, тяжело поднявшись с огромной кровати и направляясь с телефоном в ванную.

– Прекрасно! – почему-то обрадовался режиссер. – Может быть, сейчас вы меня наконец выслушаете!

Пока Фабер в оцепенении рассматривал в зеркале свое опухшее лицо, посиневшую верхнюю губу и почему-то увеличившийся нос, режиссер, не скрывая истеричных нот в голосе, подробно описал, что бы он хотел сделать со сценаристом фильма «Красивая пуля». Фабер запомнил, что самым важным было – посадить этого сценариста на шпагат и долбить его книгой по голове до тех пор, пока он не раздавит своей промежностью подложенный ему апельсин.

– Ко-оче! – повысил голос Фабер, потому что, даже представив великого писателя Велиса Уина сидящим в шпагате над апельсином, он не развеселился. Приподняв пальцами верхнюю губу, Фабер постарался сковырнуть пластинку. Пластинка сидела прочно.

Открыв краны и положив телефон на полочку у зеркала, Фабер встал под душ. Он сплюнул и внимательно пронаблюдал, как розовая слизь проскользнула по дну ванны. Выключив воду и вытершись, Фабер взял телефон и успел как раз к заключительной части. Режиссер выдохся, устал и изменил тон.

– Я приеду, – пообещал Фабер, зажмурился, применил усилия и сдернул пластинку. Стало легче. Делая губами упражнения, Фабер подошел к кровати и обнаружил, что его подушка раскрашена розовыми подтеками.

Он одевался, когда телефон зазвонил опять. Восемь десять – Фабер застегивал часы на руке.

Писатель Лев Иванович Пискунов – псевдоним Велис Уин – очень обрадовался, застав его, «ведь обычно в полвосьмого вас уже нет дома!» – и так далее, так далее.

Фабер переключился на другой телефон, нажал кнопку динамика, и зычный голос великого писателя разнесся по спальне, обволакивая ее, как заблудившийся туман. Лев Иванович Пискунов, став известным писателем, избавился от суетливости и быстроты речи, жестикуляции и мимики. Теперь он говорил очень медленно, добиваясь значительности длинными паузами, голос иногда понижал – в особо важных, по его разумению, местах, лицом был неподвижен, улыбался скупо и как бы по принуждению, руки занимал предметами – ручкой, журнальчиком, зажигалкой. Он не смог избавиться от привычки грызть ногти, поэтому прятал обкусанные пальцы. Фабер сидел на кровати, завязывал шнурки и прислушивался к пульсации крови под верхней губой – при наклоне головы вниз десна болела больше. Он так ясно представил себе высокого рыхлого Льва Ивановича – его редкие белые волосы, затянутые сзади в хвостик, белые брови, бесцветные глаза, почти всегда полузакрытые, как будто он дремлет, двигающийся во время разговора нос уточкой, – что даже быстро оглянулся.